Но зато это очень хорошо уяснил отец Виталий.
Глаза его, и без того немного навыкате, вдруг застекленели. Шея под редкой бородкой побагровела, и сам он на мгновение сделался похож на сома, вытащенного из-под коряги в тот момент, когда он на свою беду предпочел вольному ершу наживку из полудохлой лягушки.
– Хамить изволите, юноша? – пробасил отец председатель, по обыкновению растягивая слова, и в голосе его послышалась угроза.
– Ой, простите, – Петя наклонил голову, щеки его пылали, а на лбу проступили капельки пота. – Простите, я не хотел вас обидеть.
– Обидеть меня? Да ты в своем уме, Петр? Я вижу, ты что-то совсем распоясался. Полемизировать с тобой не буду – пусть этим занимаются твои несчастные преподаватели да духовник семинарский. А отправлю-ка я тебя к владыке Илиодору, пусть он сам с тобой как с братом разбирается. Благо, ехать тут недалеко – несколько остановок на метро.
Но напоследок напомню тебе, что без послушания монахов и священников не бывает. Мнения, Петр, есть у всех. А Церковь – это организация, в которой главное – послушание.
– А я думал – любовь, – тихо прошептал себе под нос Петя.
– Что ты сказал?
– Нет, простите, так, ничего.
– На нас возложена слишком ответственная миссия, и одним своим умом в ней не рулят. Ты просто не можешь сейчас понять, что на самом деле происходит в мире и как важно нам научиться бесконфликтно отстаивать свои интересы. Несмотря ни на что мы должны сохранить православие в России на должном уровне. И если потребуется, мы будем насаждать нравственность насильно, потому что в этом видим свой долг в возрождении России и спасении Церкви от кризиса.
Петя в ответ громко засопел, ниже и ниже клоня голову, пока не уперся подбородком в грудь, так что отцу Виталию вместо Пети стал виден один его нахмуренный лоб под вспотевшей челкой. «Кризис Православной Церкви сегодня в том, что главной в ней стала проблема, как спасти Православную Церковь», – подумал Петя про себя, а вслух тихонько хрюкнул носом.
– Мы возложили на тебя ответственное поручение, которое, заметь, ты сам и согласился выполнить. Тебя поставили наблюдать, и будь любезен, наблюдай. И записывай, если запомнить не можешь. Между прочим, твоему положению многие позавидовали бы. А ты чем-то недоволен.
– Я всем… доволен… Просто все это какая-то неправда. Все не так должно быть.
– А как? Как должно быть? Просвети уж, батенька, ведь и Валаамова ослица изрекала Божии глаголы, – отец Виталий усмехнулся и чуть подался назад. Кожаное кресло скрипнуло.
– Я не знаю как… Но по-евангельски. Вы людьми играете и уверены, что вам это позволено. А кто позволил? Душа важнее государства, а вера – любых интересов. Даже Господь позволил грешникам жить, а вы хотите Освенцим какой-то моральный устроить… «Работа сделает вас свободными» – кажется, это было написано на воротах Бухенвальда? Каждый только себя может от зла очистить с помощью Бога, и так Церковь живет. А вы… мы…. Мы только храмы строим, а с Богом встретиться не можем. Мораль придумали, нравственность. Нет в Евангелии таких слов. Есть только милость, покаяние да любовь. Надобно, как преподобный Серафим говорил, Святого Духа внутрь стяжать, тогда тысячи вокруг спасутся. Не от наших дел для блага Церкви, которые без Христа мертвы, а от наших дел внутренних, для Духа Святого. Победить чревоугодие в себе, может быть, в тысячу раз важнее, чем подписать документ.
– Вера без дел мертва. А документ иногда тысячи жизней спасает.
– А дела, где мы ежеминутно нарушаем все заповеди Христа во имя Христа? Как же нестяжательность, терпение, любовь? И откуда мы знаем, что документ спасает, а что Бог после нас исправляет? Вон, митрополит Сергий думал, что Церковь спасает, а сам спас только Московскую патриархию. А зачем?
От таких речей отец Виталий даже засомневался, в своем ли Петя уме или уж не ослышался ли он.
– Чего ты несешь, Петр? Ты с ума не сошел от собственной значимости? Ты что у нас, новый заволжский старец 95 выискался? И откуда ты этого набрался? Выходит, по-твоему, нам надо пострадать в лесочке, а там, глядишь, небо и расчистится?! А я, по-твоему, выхожу стяжателем‑иосифлянином, обуреваемым по меньшей мере сергианством?
– Я не знаю, чем вы обуреваемы… То есть, простите, я не то хотел сказать… Я про себя-то не знаю, а про вас – тем более.
– А ты о детях развращаемых подумал? А о стариках? Грехи эти – блуд, пьянство, наркомания… Кто будет людей спасать? Все будем в пупы смотреть да четки перебирать?
– Нет, то есть да, это было бы лучше для нас. Нельзя насильно исправить человека против его воли. Даже Господь на это не идет. А если кто стал священником, его дело – молитва и богослужение. Отец Иоанн Кронштадтский светил на всю Россию, потому что молитвенник был.
– А кто общества создавал и приюты строил?
– Это все было через него. Потому что он жил для Бога. Вот ему Господь и подавал, а сам он ничего, кроме Бога, не искал и не видел. Ведь не Церковь сотворена для России, а Россия, может быть, сгодится для Церкви. Церковь – она больше, и она не здесь только.
– Уф, Петр, устал я от тебя. Все, иди, благославляю. Ступай к владыке, пусть он и решает.
Отец Виталий тяжело посмотрел на Петра и сотворил в воздухе легкое благословеньице.
Петр вскочил, запнувшись о стул, и, быстро поклонившись, вышел.
* * *
Мытарства продолжались. Больше всего на свете Петя боялся брата Павла, ныне владыки Илиодора. А тут еще это видение предрассветное…
Брат был недостижим, как Саваоф, рисуемый безалаберными иконописцами восседающим в тучах. Брат пах ладаном и «Кельвином Кляйном». Брат был строен, как кипарис, и умен, как змей. Брат был образован и принят в кругах, имел загранпаспорт с последней чистой страничкой и разбирался в романах Борхеса и симфониях Шнитке. Брат рулил кораблем Церкви так виртуозно, что даже прозревшие католики переходили в православие исключительно у него в храме. Брат… Впрочем, об этом он уже думал.
Петя брел к метро, и солнце жгло ему спину сквозь полушерсяной подрясник – другого Петя не имел, и ему было стыдно. Деньги, высланные отцом на летнюю экипировку, Петя отдал одной старушке, которая на Вознесение горестно стояла перед иконой «Всех скорбящих радость» с самой ранней литургии до позднего вечера. Она просто стояла, а потом сидела, а потом снова стояла, не сводя глаз с Божией Матери, и Петя, которому выпало сначала алтарничать, а потом убираться, подошел к ней перед самым отпустом и протянул три пятитысячные бумажки, которые получил на почте переводом. Старушка покраснела, и заплакала, и стала прятать руки за спину, и платочек сполз с ее воскового в морщинках лба. Петя покраснел в ответ и сказал, что она похожа на его бабушку. Бабушки своей Петя отродясь не видел, поэтому сам легко поверил в свои слова. У старушки болел муж, и ей нечем было платить даже за лекарства. Петя выслушал ее, узнал про корову, которая страсть как любила яблоки, и про сено, за которым надо теперь на грузовике ездить. Ему было стыдно, что его благодарят. Он сам все получил даром, никогда не знал ни голода, ни холода, ни ужаса безнадежного труда. Он был молод и здоров – и это он был ей должен. За жизнь, за здоровье, за все. Старушка ушла, а он плакал в ризнице. Ему было невыносимо от того, что дал так мало, и что отдал папины деньги, и что теперь ему нечего будет ответить ректору на вопрос, почему он один среди всех шляется в зимнем подряснике черного цвета, когда все уже переоделись. Он плакал, что он иждивенец и ничего не может заработать, а может только брать. Павел небось написал бы какую-нибудь статью, получил гонорар и пожертвовал бы его с чистой совестью.
