Как быстро и как просто усвоила ты все то, на что мне потребовались долгие годы учения и поисков на ощупь! Как безропотно трудилась ты у горнила! И тогда я убеждалась, что ты добра и милосердна и что те пессимистические и жестокие фразы в твоем тайном дневнике писала не ты, а какой-то бес, вселявшийся в тебя временами, водил твоей рукой.
Как виртуозно заставляла ты взаимодействовать первичные элементы — воду и огонь! На первой стадии ты получала горючую воду, обычную ртуть, жидкий огонь. С каким мастерством использовала ты этот огонь в качестве растворителя для извлечения философской ртути! Ты предчувствовала, что однажды тебе удастся простым воздействием элементарного огня осуществить главное и создать два магистерия.
Ты слушала меня с таким вниманием! Это говорило о том, что ты вполне понимаешь замысел. Просто и проницательно познавала ты свойства серы и ртути, ибо в них — образующее начало металлов.
«Но ведь тогда, мама, оба этих элемента должны быть в основе одного и единственного в своем роде вещества».
Вопросы, открывавшие тебе мой замысел, задавала ты сама, как и было сказано в моих книгах; они указывали множеством примет на искры озарения, сверкавшие в твоем лучезарном таланте.
Мне приснилась девочка, жирными, расплывшимися телесами походившая на Вакха; с жезлом в руке она восседала на огромной бочке, наполненной не вином, а ртутью. Сотни взрослых мужчин и женщин слетались к ней. Девочка сказала им: «Я — Ева, матерь всех людей». И тут я увидела, что у нее было твое лицо.
LXV
Как только к Шевалье более или менее вернулись надолго утраченные силы, он пришел к нам и, призывая Бога в свидетели, снова поклялся в том, чего я вовсе не просила его обещать. Он боялся, что его речи, как и его молчание, были мне мало интересны.
Я узнала, что Абеляр тайком продолжает обмениваться письмами с Бенжаменом и переписка их крайне интенсивна. Бенжамену уже минуло двадцать лет. Порой я спрашивала себя, знает ли он о твоем существовании. Я поняла, почему он не писал мне: он думал, что я ему не отвечу.
Шевалье выводило из себя обострение туберкулеза у его друга.
«Скоро от него останутся кожа да кости. Он превратился в жердь, покрытую тоненьким слоем прозрачной кожи. Откуда только у него берутся силы, чтобы кашлять, как надорвавший глотку извозчик?»
Шевалье не проявлял к нему ни малейшего снисхождения. После каждого своего бегства он словно возрождался из пепла, а судороги раскаяния вскоре топил в бесконечном презрении к своему другу. Мало-помалу в нем поднималось отвращение к невзгодам и немощам Абеляра, и он высмеивал их при каждом удобном случае.
«Да это же зануда из зануд. Он нарочно не жалуется, хочет, чтобы я сильнее мучился. Не корит меня, даже когда я, уходя из его комнаты, изо всей силы хлопаю дверью, чтобы слетела игла у его граммофона».
Шевалье терпеть не мог музыку, которую его друг слушал день и ночь.
«От всей этой дребедени, годной разве что для крыс, ему только тяжелее живется. Дебюсси под стать ему, такой же нудный. Сегодня я спросил его, не представлял ли он себе в мое отсутствие, как я предаюсь маете. Он знает, что я всегда бываю в форме, когда умаюсь».
С каким вниманием слушала его ты, запутываясь в тенетах его буйного воображения.
«Он знает, что я обладаю любовным слухом. Что я умею вслушиваться в дыхание другого человека, когда рождается желание, и угадываю все, чего ему захочется. Почему он еще не умер от ревности?»
В ту ночь ты приснилась мне сидящей на спине деревянной великанши. Вы с ней шли куда-то вдвоем по волнам бушующего моря.
LXVI
У твоего тайного дневника было название; забегая невероятно далеко вперед, ты озаглавила его зловеще: «Преисподняя». Как тщательно ты его прятала! Ты описывала в нем такие чувства — я и вообразить не могла, что ты их испытывала. Их внушала тебе твоя скрытая вторая натура, загадочная и противоестественная.
«Дисциплина, мораль, труд и благость — пора их вырубить под корень, как старые засохшие деревья, чтобы не мешали расти молодым побегам».
А между тем как упорно работала ты над каждой стадией замысла! Но в своей «Преисподней» другая, надменная и нерадивая, ты писала:
«Я подвержена тлену. — Славлю свободную свободу. — У меня нет сердца. — Где мне найти уши, которые бы меня выслушали?»
Да разве я не слушала тебя со всем вниманием? Порой я задумывалась, не следует ли сказать тебе, что знаю о существовании твоего тайного дневника, а иной раз мне приходило в голову, что весь этот ворох порочных дерзостей надо рассматривать всего лишь как шалости маленькой проказницы.
«Я обливаюсь кровью. — Это острый шип мысли».
Но когда ты оставалась со мной наедине в подвале, сквозь маску безразличия на твоем лице я провидела сполохи духовного пламени. Мы с тобой вдвоем хранили от суетных и любопытных глаз секрет твоей работы у горнила.
Только Шевалье, бывало, шутил так, словно догадывался о замысле:
«Смотрите, обожжете себе пальцы, вы обе, и спалите ваши иллюзии».
Мало-помалу я приучила себя думать, что в твоем дневнике, посредством пустых фантазий, ты просто отпускала узду своих мыслей. Твою «Преисподнюю» писал кто-то во власти чужой воли, то была не ты, и этого кого-то ты ненавидела.
Проявляя благость, мудрость и твердость духа, я вложила в тебя знания, которые побуждали тебя порвать с тщетой жалких глупцов, мнящих себя мудрецами.
LXVII
С каким глубокомыслием, несвойственным столь нежному возрасту, умеряя всплески присущего тебе любопытства, познавала ты вместе со мною Природу! Как отважно изо всех сил старалась подражать ей! Ты говорила мне:
«Да, мама, ты права, как всегда, только проникшись духом простоты, можно достичь мудрости».
Твой незаурядный ум я направляла в нужное русло, действуя с бесконечными предосторожностями и призывая тебя следовать моему примеру.
«Ты заездишь ее нагрузками, которые под силу разве что першеронской тяжеловозихе! Твоя дочь — ребенок, не забывай об этом. Ты заставляешь ее жить жизнью библиотекарши-климактерички с допотопными окулярами на носу».
При всем желании и при всей любви к нам Шевалье не мог постичь огромности твоей миссии.
«Между прочим, я никогда не видел, чтоб твоя дочь плакала… и даже чтоб смеялась. Это ненормально».
Он был бы рад, если бы ты капризничала или хныкала, как самая обыкновенная девочка. Всех часов в сутках тебе было мало, чтобы претворить в жизнь задуманное. Таким бальзамом на мою душу было видеть, как ты занимаешься, не зная устали, не покладая рук! Ты служила мудрости и благости так преданно, так самозабвенно! Как же смогла ты потом восстать против своей судьбы?
Как ты стремилась к заветной цели! С самого начала ты выбрала трудный путь, чтобы показать всем, что он и есть верный. Как равнодушна ты всегда была к благам земным и мирской славе! Как благоразумна и чиста помыслами!
