– Почему?!
Он пожал плечами.
– Возможно, я считаю, что за свои ошибки я должен расплатиться сполна. А может, просто устал от жизни.
Они оба молчали.
– Послушайте…
– Нет, это вы послушайте, сиятельная хасеки. Я скажу вам всего одну фразу, и вы сразу уйдете. Возможно, вы не сразу поймете… или не поймете вообще. Ну что ж… Стало быть, так и должно быть. Итак, слушайте, и если вы все же поймете, стало быть, моя смерть будет иметь хоть какой-то смысл. Ослы не едят овец. Зато ослы иногда влюбляются в тигриц. А теперь уходите.
После смерти Ибрагима его имущество отошло казне.
В доме провели – нет, обыском это назвать, наверное, было бы неправильно. Осмотр?
Хюррем запретила себе думать на эту тему, но все равно целый день провела словно на иголках. Прибегал маленький Джихангир, ластился, хотел играть, она с трудом смогла ответить на ласку ребенка.
Наконец двери распахнулись, впуская мужа.
Бестолково засуетились служанки, бегая туда-сюда, вместо того чтобы просто взять и выйти. Конечно, как же им додуматься, что нужно делать, они вместо этого впечатление производят! Каждая, каждая хочет попасть на ее место. Каждая рассчитывает, что вот именно ее сейчас огладит взглядом всемогущий падишах, поднимет до высот невиданных… Только вот знали бы, как больно с высоты падать. Сама она не падала еще, несколько раз близка была, но так и не упала, а все равно – знала. А эти дурехи мечтали получить власть – как у нее, всемогущей хасеки. Ну, получили бы, только ведь удержать – гораздо труднее!
Хюррем подавила раздражение. Ну, пускай поснуют, потешат себя надеждами.
А вот султан подавлять свои эмоции не считал нужным.
– А ну-ка, все вон!
Никогда прежде, по крайней мере на памяти Хюррем, не приходилось Сулейману самому выгонять кого-то из помещения. Всегда рядом была куча челяди, задачей которой было уловить малейшее желание повелителя не по жесту даже – по отголоску жеста. Поднялась на волосок бровь, дернулся уголок губ, чуть прикрылись глаза – каждое движение трактовалось, и трактовалось верно, в противном случае слуга на своем месте не задерживался. Сейчас же слуг попросту не было, один пришел. Видно, до сих пор находился в потрясенном состоянии.
Состояние Сулеймана ощутила не только она – в несколько секунд покои опустели, кто-то даже подхватил отчаянно вырывающегося Джихангира и вынес заодно и его. Ничего. Сына она успокоит потом.
– Вот. – Он протянул ей что-то, свернутое в трубочку. – Оказывается, Ибрагим неплохо рисовал.
Она осторожно развернула лист. С портрета – с рисованного давным-давно ею самою портрета! – на нее глядел Сулейман. Сколько же лет прошло? Шестнадцать? Семнадцать?
– Никогда не рассказывал. – Сулейман уселся прямо на пол, прислонился плечом к ее ногам, словно хотел чувствовать чье-то живое тепло рядом с собой. Чье-то? Именно ее, жены, любимой женщины.
– Никогда не рассказывал, – повторил муж, – а я думал, что хорошо знаю его. Все же не до конца он стал правоверным мусульманином.
Муж считал, что портрет нарисован Ибрагимом. Ну что же, пускай и продолжает считать. Ибрагим заслужил право иметь хоть какие-то тайны от своего повелителя, и не ей…
Захотелось просто взять и разреветься. Но она не имела на это права. Должна была быть сильной, ее сила сейчас нужна была Сулейману.
Только вот откуда ее взять, силу эту? До сих пор эхом звучат в ушах слова: «Ослы не едят овец. Зато ослы иногда влюбляются в тигриц».
Он прочел ее притчу. Как? Остается только догадываться. Может, постарался найти похожие слова в русском – теперешнем русском, а не в том, на котором она писала, – языке. Для того, чтобы понять, что там написано, ему нужно было проделать колоссальную работу.
Только сейчас до нее начало доходить. Медленно, а главное – исключительно вовремя! Ибрагим тогда подарил ее султану, потому что с первого раза, с момента их «знакомства» в доме торговца – как же его звали? Какое-то смешное имя, сейчас так просто и не вспомнишь… Да, он тогда, с первого раза почувствовал ее неприязнь. И потому не навязывал ей свое присутствие.
Почему держал так долго у себя в доме? Теперь ей уже не суждено узнать этого никогда. Может, из-за мазохистских наклонностей – да, лет пять назад она бы подумала именно так. Сейчас, когда над ней уже не тяготеет эта неприязнь – непонятная, невесть почему образовавшаяся, – она понимает: Ибрагим ждал удобного момента, когда можно будет сделать султану подарок. Подарок, прямо скажем, непростой – сейчас она уже знала, насколько сложно и даже опасно подарить султану наложницу.
Почему, зная, чувствуя ее отношение к нему – всегда и во всем старался помочь? Только ли из-за «любви к тигрице»? Или потому, что являлся преданным своему государству человеком и хотел на самом деле «как лучше»?
Только вот она ведь сперва вовсе не хотела «как лучше» для страны, которая на тот момент не была ей родной! Пыталась выстраивать свои поступки, что называется, «с дальним прицелом», на будущее.
А Ибрагим? Ибрагим всегда поддерживал все ее начинания, даже тогда, когда против них протестовали все остальные сановники. Может, из-за этого его столь многие и мечтали свалить? Почему он так поступал? Слепо доверял? Нет, он был умен. Просто… просто хотел помочь любимой женщине?
Когда-то, давным-давно, еще учась в школе, она посмотрела «Виват, гардемарины!» и была жутко возмущена слепотой Анастасии Ягужинской, до которой дошло, что шевалье де Брильи ее любит, только тогда, когда он закрыл ее собой от пули.
А сама лучше? Ягужинской-то по фильму лет восемнадцать. А тебе сколько, милочка?!
Впрочем, может, и хорошо, что ты не догадывалась об этом раньше, ведь, это значительно ускорило бы наступление развязки. Так что, может быть, своей слепотой она подарила Ибрагиму пару лишних лет жизни…
– О чем ты думаешь? – спросил Сулейман. – У тебя такое выражение лица…
– Об Ибрагиме.
За эти годы она поняла: лгать – нельзя. Можно приукрашивать, недоговаривать, но ни в коем случае не говорить неправду. Не солгала и сейчас.
Лицо Сулеймана стало совсем несчастным.
– Я не мог поступить иначе, – сказал он, пряча глаза. – Его промах был слишком известен всей стране: уж слишком его не любили… Такой человек вообще не имеет права на ошибки, ведь они не только сразу становятся известны всем, но и преувеличиваются многократно. Если бы я пощадил его, это сочли бы слабостью; государству не нужен слабый правитель. Да и потом, как я уже говорил, это вызвало бы нежелательные последствия.
«Создало бы прецедент». Хорошо, что Сулейману не знакомо это слово.
«Меня тоже «слишком не любят», – хотела сказать Хюррем. – Так что, милый, теперь, если я допущу ошибку, ты казнишь меня?»
