— Так, — сказала она. — В связи с известными событиями, в спектаклях следует произвести вводы. Производственный процесс останавливать не будем. В пятницу пойдет «Самоубийца», и этому не помешает даже Третья мировая война.
— У нас актеров не хватит, — подал несмело голос Кандыков Евгений, играющий в этом спектакле главную роль.
— Прыдупрыждаю, — властно произнесла Эра Лукьяновна, — прыдупрыждаю подпольщика, который запасся ядами: играть будете все равно! Я сама выйду на сцену, костюмеров и монтировщиков декораций заставлю учить роли, но спектакль состоится! Даже если вас останется два человека! В лицах пьесу расскажете, но спектакль будет! Времени у вас достаточно…
— Эра Лукьяновна, — подняла руку Люся Сюкина. На ее коленях находилась тетрадка, куда она записывала речь директрисы. — Завтра похороны Ушаковых и Галеева, мы все должны…
— Это меня не касается! — перебила Эра Лукьяновна в запале. — Вы обязаны продолжить работу, а похороны — в нерабочее время!
— Извините! — встал Кандыков, голос его задрожал, алая краска гнева залила лицо. Люся Сюкина быстро принялась строчить в тетради. — Вы что несете?!
— Женя! — взмолилась его жена Катерина. — Сядь!
— Отстань! — огрызнулся он. — Вы, Эра Лукьяновна, хоть иногда думаете, что говорите? Или у вас уже давно маразм в скрытой форме, а мы этого не замечаем?
— Что?!! — побледнела директриса.
— Вас это не касается?!! — понесло Кандыкова. Ему пришлось отмахиваться от назойливой жены. Катерина хватала его за полы пиджака, тем самым заставляя замолчать. — На кой черт вы нам тут нужны, раз вас не касаются погибшие актеры? А что вас касается? Тетя, не пора ли тебе на пенсию?
Вот она — бомба. Во всеуслышание оскорбить Эру Лукьяновну?! Назвать пенсионеркой, попросту старухой! У нее пропал дар речи, только цвет лица менялся: то багровел, то бледнел. А Кандыков тем временем продолжал, обращаясь уже ко всем сидящим в зале:
— Все, с меня хватит! Вы слышали, что сказала директор? Господа, это уже беспредел! Нам не разрешают проводить товарищей! Не на вокзал, не к теще на блины, а на кладбище! Вы что молчите? У вас Эпоха отбила остатки совести? Вы хотите, чтоб и за вашим гробом никто не шел? Прекрасно! Господа, вы превратились в марионеток! Директор и Швец вас — дерг, дерг, а вы покорно дрыгаете лапками! Гнусно, господа, гнусно! Ну, как хотите. Лично я и моя жена идем на похороны! Все.
Он сел на место, Катерина что-то зашептала ему на ухо с плаксивым выражением, Кандыков, не желая слушать жену, пересел в другое кресло. Тишина. Никто не поддержал патетическую речь Кандыкова.
Дело в том, что подобные выпады случались и раньше. То один взбунтуется, то другой. Бунты наталкивались на стену молчания, затем бунтовщика Эра Лукьяновна отлучала от ролей. Впоследствии бунтовщик раболепно склонялся, он сдавался, так как безработица не каждому по плечу. В одиночку еще никому не удавалось сломить Эпоху. Да и не только в одиночку. Но этот вторник оказался богат на сюрпризы. Встала Нонна Башмакова! Правда, ее речь была не столь яростной, скорее жалобной:
— То, что вы сказали, Эра Лукьяновна, чудовищно. Как вы этого не понимаете? Человек такое не может произнести. Я тоже иду на похороны… (Гробовое молчание со стороны коллег.) Ребята, мы же люди. Вы забыли об этом? Мы люди… нельзя так…
Глаза Нонны наполнились слезами. С места кто-то выкрикнул:
— Теперь тебе можно распроститься с ролями и с карьерой.
Не поднимаясь, выступила Люся Сюкина:
— Карьера? Смешно, честное слово. О какой карьере можно говорить в нашем городе? Кому здесь нужны артисты и спектакли? Только нам самим, актерам.
— Поэтому вы, Сюкина, торгуете в летний сезон на главной улице города цветочками и ягодами в банках? — уколола ее Эра Лукьяновна.
— А вот это вас действительно не касается! — взвизгнула Люся и подскочила как ужаленная. — Да! Торгую! Зато не ворую, как некоторые! Мне надо детей на ноги поставить! Я на паперть пойду, если потребуется. И не вам меня упрекать! Вы всегда жировали за чужой счет!
— Вы же актриса, — хлестнула ее Эра Лукьяновна. — У вас пенсия по инвалидности. Я еще выясню, как вам удалось заполучить рабочую группу. Вы же пышете здоровьем. Инвалиды дома сидят, а не на собраниях выступают! И в театре вы получаете зарплату, вдобавок продаете биологические добавки и… вы почти стоите на паперти со своими цветочками, не имея на то морального права!
— Кто б говорил о морали! — взволнованно выкрикнул Кандыков. — Вы нас и сделали аморальными, потому что мы для вас рабы. А рабы, как известно из истории, восстают, когда у них отнимают все. А вы отнимаете у нас главное — театр!
Его поддержала Нонна:
— Но это наша жизнь! Слышите, Эра Лукьяновна? Наша жизнь! Кто вам дал право разрушать нашу жизнь? Для нас люди, сидящие в этом зале, — все. Мы находимся на пике счастья, когда слышим овации, наполняемся новыми силами и творческими планами, а за порогом театра о нас забывают. Это ли не ирония судьбы, закинувшая всех нас в город, где не ценят божий дар? Да, не ценят! Иначе не допустили бы Эру Лукьяновну к креслу, не разрешили бы ей без зазрения совести нарушать законы этики и морали, не заставили бы артистов, чье дело служить сцене, служить Швецу и Эре Лукьяновне.
«Высокопарно, ничего не скажешь, — подумала Клава. — Видно, шекспировские страсти кипят не только на сцене». Башмакова оглядела присутствующих. А те потупились. Не найдя поддержки, Нонна опустилась в кресло, ее потускневший голос слышался во всех уголках зала — акустика здесь хорошая, театр построили до революции.
— Мы делили неделимое, каждый тянул одеяло на себя, в результате проиграли все. Нас наказывает бог. Сейчас у нас есть возможность искупить… хоть немного… а мы не хотим. Мы боимся. — И вдруг Нонна снова вскочила: — А я вас, Эра Лукьяновна, не боюсь! Вы свое отжили, грехов накопили и с успехом заставляете нас грешить! Потому что знаете: нам хуже смерти остаться без театра. Вы… сволочь!
Пауза. После длинной паузы, во время которой никто не шелохнулся и, казалось, даже не дышал, пробубнил Лопаткин, не обращаясь ни к кому:
— Да все пойдут на похороны, чего сотрясать воздух словесами?
Еще тягучая пауза, действующая на нервы всем без исключения.
— Спектакль должен состояться в пятницу! — холодно отчеканила Эра Лукьяновна, потом добавила: — Я думаю, состоится! Уже приказано художникам писать объявления, дали рекламу в газеты, на телевидение и на радио.
Положение спас Юлик. Он встал со своего места, развернулся лицом к труппе:
— Разрешите мне. Сейчас в Эру Лукьяновну было брошено множество обвинений, но, господа, загляните в свои души. (Глаза артистов труппы были опущены вниз, кто знает, может, именно сейчас они и заглядывали в свои души.) Не вы ли толкали директора на те или иные поступки? Не вы ли уговаривали ее убрать из театра зазнавшихся актеров? Зачем же теперь вешать на нее всех собак? Ну припомните. Гурьев поставил парочку спектаклей, занимал далеко не всех, это вызвало у незанятой части актеров обиду. Гурьевых убрали из театра вы же! Из меркантильных побуждений. И так далее. Вы все были согласны с политикой директора, голосовали за уменьшение состава труппы…
