Вике очень хотелось прочитать всё, что было написано рукой отца. Но на это бы ушло слишком много времени. «Не сегодня», — мысленно решила девушка. — Дневник мой, а потому успею. Сейчас, главное, узнать, что с отцом произошло на Гилюе… Пальцы аккуратно принялись перелистывать страницы, при этом глаз цеплялся за фразы, которые отдельными кирпичиками ложились в кладку памяти.
«…на Норе. Здесь ситуация несколько отличается от Граматухинской… Ванька наотрез отказывается идти к хребту Тукурингра. Ни угрозы, ни уговоры не помогают. Его всего лихорадочно трясёт при слове Тукурингра. Оказывается, отец проводника был одним из мохэ. Точнее, одним из тех, кто охранял „бонке“. Что значит „бонке“, Ванька так прояснить и не смог. Но как ему говорила бабка, это нечто жуткое и пустое (Ванька так и сказал: пустое)… Отец Ивана погиб не на охоте. Его убил в тридцать шестом один из „потерявших душу“. Сумасшедший?
…ина проводника виднеется впереди. Ванька стал более сутулым, высушенным. Идёт с неохотой. Не идёт, ногами перебирает. Юрка пообещал ему: как только доберёмся до места, отпустит парня домой. Я было предложил воспользоваться транспортом. Потом понял, что спорол глупость. Пока никто не знает, куда мы направляемся — мы движемся. Пока управление уверено в том, что группа ещё на Норе, мы движемся… В Октябрьский заходить не стали. Обошли стороной. Вышли к болоту. Ванька чуть не плачет. Юрка приказал ему собираться…
Пишу утром. Ваньку уже отправили в Зею. На рассвете он обнаружил следы присутствия посторонних людей. Всё, скоро состоится контакт…
Приехали не одни, с военными. Окружили нас. Пока не трогают. Полтора часа беседуют в палатке с Юркой. Батя стоит на своём: хочет увидеть „бонке“. Я тоже. Кажется, они о чём-то договорились: двое покинули палатку с недовольным видом. Значит, Батя настоял на своём… Сегодня идём к „бонке“».
Тетрадь оказалась поделенной на две части. То, с чем Виктория вскользь познакомилась, было первой частью: до бонке. Вторая часть, на ощупь, содержала страниц десять в клетку.
Вика долго смотрела на эти пожелтевшие клетки, так долго, что они стали плясать у неё перед глазами. Солнечный луч сместился с руки на плечо. Нужно было читать либо сейчас, либо вообще оставить эту затею: скоро в пещере снова наступит полумрак, в котором вряд ли получится разглядеть хоть строчку. Девушка закрыла глаза, медленно перевернула страницу… Первое же предложение привело Вику в состояние изумления: «Теперь я ничего не боюсь».
* * *
— Эй, командир, — Донченко откинулся на спину, проверил состояние «рожка», — так как? Производим обмен?
— Подумать нужно, — донеслось из лесу.
— Подумай, — наигранно вяло отозвался Лёшка и пристегнул магазин обратно к автомату, — на то она и голова, чтобы думать. Только предупреждаю: я к твоим орлам по гранате привязал. Если что с девчонкой случится, будешь их потроха по веткам собирать.
— Ишь ты, какой прыткий!
— А мы такие.
— Эй, мент, — снова послышался голос из лесной чаши, — а куда твои дружки делись? Рядышком или как?
— А мы потерялись. Я вот заблудился да и вышел на вас.
— Ты смотри… А если найду старика с майором?
— Находи. — Спокойно отозвался Лёшка. — Если это тебе поможет. Но будь я на твоём месте, то больше бы интересовался не стариком и нами, а твоим дружком, Лешим.
— За девочку беспокоишься?
— За девочку, а за кого же ещё. — В голос согласился опер, одновременно оборачиваясь к Мишке и Серёге Санатову. — Что-то я не пойму, что происходит. — Донченко быстро провёл языком по обветренным губам и продолжил шёпотом: — По идее, они сто раз могли нам ласты склеить или попробовать это сделать. А тут только разговоры ведут. Странная манера поведения.
— А если нашли наших? — отозвался Дмитриев.
— Нет, — уверенно отмахнулся Лёха. — Тут что-то иное. Ждут. Только чего? — капитан посмотрел на Мишку долгим, задумчивым взглядом. — А может, кого? — Донченко обвёл взглядом местность. — Любопытненько… А ведь мы, братцы, получается, теперь у них в капкане. Причём все. До единого. Они нас, как баранов, в одной точке собрали. Партизаны, хреновы…
* * *
«…Теперь я ничего не боюсь. Боятся тогда, когда впереди неизвестность. Неопределенность. Боятся смерти, потому что не знают, что находится там, за чертой. Я уже знаю, а потому не боюсь. В бонке мы вошли вместе с Юркой. Я хотел пройти вместе с ним и в ритуальный зал, как нам пояснили, но Батя приказал остаться в „предбаннике“.
Несмотря на то, что бонке ничем не освещалось, а мы с собой даже фонариков не взяли, тем не менее внутри было довольно светло. Освещение попадало в помещение, как я догадался, из специально оставленных в потолке, круглых отверстий. Толщиной с мизинец ребёнка. Благодаря им тонкие солнечные лучи били сверху вниз под разными углами, образовывая некий чёткий рисунок на фоне серых, гранитных стен. Мне лучевая живопись показалась знакомой, будто раньше когда-то, где-то я с ней встречался. Я уже хотел было приступить к более внимательному изучению рисунка, как вдруг из ритуального зала сначала донёсся тяжёлый стон, а после тишину разорвал крик боли.
Я кинулся в зал. Юрка лежал на полу, в центре комнаты, ко мне спиной. Свернувшись в позу эмбриона, с силой сжимая голову руками. Я упал перед ним на колени, перевернул к себе… и оцепенел. Первое, что бросилось в глаза — пенная слюна с прожилками крови, стекавшая из Юркиного рта на куртку. Батя судорожно, с хрипом втягивал в лёгкие воздух: видимо, ему трудно было дышать. Я вытер слюну рукавом, но она снова проявилась в уголках Батиного рта. Но не это испугало меня. Юркин взгляд. Он был устремлён сквозь потолок в неизвестность. Не мигая, Юрка смотрел куда-то вдаль, и с каждой секундой зрачки моего друга менялись: сначала они помутнели, потом стали тускнеть, спустя несколько секунд их тусклость стала полупрозрачной, а ещё через некоторое время они стали похожими на безжизненный, желеобразный студень. Все мои попытки привести Батю в чувство оказались безрезультатными. Впрочем, его руки от его головы я тоже оторвать не смог. Они стали будто стальные. У меня даже на миллиметр не получилось их сдвинуть.
Когда я понял, что самостоятельно не смогу привести Юрку в чувство, решил оттащить его к выходу. Но, едва я привстал, моя голова коснулась тончайшего, как нитка, луча солнца, бьющего из центрального отверстия в потолке. В тот же миг мой мозг будто обожгло. Словно раскалённая на огне цыганская игла вонзилась в мозжечок и глубоко проникла внутрь головы. Тело оцепенело в полусогнутом состоянии. Пальцы рук одеревенели, вцепившись в куртку Бати: я не заметил, что как поднял Юрку, так и продолжал его держать на весу. Я чувствовал, как игла сначала медленно, как бы знакомясь со мной изнутри, прошла сквозь верхнюю часть мозга, заполняя череп расплавленным металлом. Потом вонзилась глубже, как бы исследуя каждую клеточку моего серого вещества, а после с силой устремилась в позвоночник. От острой боли в хребте пальцы рук сами собой разжались. Батя с глухим стуком упал на гранитный пол.
