В обеденный перерыв я решил прогуляться. Машину не стал брать. К чему? Стоит ли отгораживаться от своей судьбы (громко сказано, но точно) тонированным стеклом?
Предчувствуя истерические прыжки расшалившегося сердца, при подходе к перекрестку замедлил шаг. Засунул руки в карманы, придав себе вид праздного зеваки, — будто бы прогуливаюсь без всякой насущной надобности, дышу воздухом. Сейчас увижу его, убежусь (или убедюсь) в своей ошибке и с легким сердцем вновь окунусь в повседневную рутину служебных обязанностей. Может быть, даже дам ему немного мелочи из приличествующего мне, представителю среднего класса, сострадания. Конечно, он не больной. Нервный тик его выглядит чересчур напряженно и гиперактивно, хотя легкая хромота вполне натуральна.
Что ж, каждый зарабатывает на жизнь, как может. Я, например, сижу на тепленьком месте менеджера по лесу в крупной экспортно-импортной конторе, прикипев к нему своим геморролюбивым седалищем, а этот несчастный работает на перекрестке, жалостливо заглядывая в глаза автовладельцам. Каждому — свое. Он не сможет занять мое место, так же как я — его. Впрочем, было бы забавно попробовать ради смеха…
Я так желал увидеть интересующего меня типа, что даже не подумал, что попрошайки может не оказаться на месте.
Но его не было. Какой-то калека, седой и грязный, катался на инвалидной коляске между машинами, требовательно протягивая растертую ободом култышку за жалким подаянием.
Его не было, — я этого не ожидал. Я хотел только убедиться в своей ошибке и уйти совершенно успокоенным. Но его не было, и ошибка осталась недоказанной.
Что делать? Если уйти — болючая заноза останется надолго. А если она вновь начнет ныть, гноиться, саднить, беспокоить меня? Нет, следовало от нее немедленно избавиться, то есть посмотреть, поговорить, отсыпать мелочи щедрой рукой, потом развернуться и уйти, посмеиваясь над собственной чувствительностью. Но я не мог выполнить свою задумку — ведь его не было!
Безусловно, он новичок в этом деле, размышлял я растерянно. Раньше его здесь не было, ведь я минимум два раза в день проезжаю здесь. Цыганская мамаша с девочкой были, помню… И этот инвалид с грязной сединой на висках, взъерошенной ветром, тоже мне смутно знаком. А он…
Может быть, он «работал» раньше в другом месте? Может быть, цыганская мамаша загремела в ментовку, а здешний «смотрящий» над нищими временно поставил на прибыльный участок ценного кадра, чтобы хлебное место не пустовало? Не секрет, что спрос и предложение в среде столичных побирушек регулируются свыше.
Впрочем, все это глупость, блажь, суета… Я посмотрел на часы и уже развернулся, чтобы уйти.
До начала оперативки еще целый час, успею пролистать приготовленные к докладу бумаги…
Внезапно в проулке за голыми спинами облетевших ясеней послышалось смутное пыхтение.
«Дай ему!» — «Вломи по почкам!» — «Держи ты его!» — «Да держу! Пинается, гад!» — «Стой, гнида!»
Я обернулся. Двое одетых в отрепье господ трудились над скрюченной фигурой, в припадке предсмертной храбрости яростно молотившей конечностями. Внутренним чутьем я угадал в неистовой мельнице своего знакомого незнакомца.
— Будешь, гад, пастись на нашем месте! Ишь, без «прописки» решил подкормиться. Мочи его…
— Вам помочь, господа? — вежливо осведомился я, приблизившись к дерущимся.
Бурлящий руками и ногами клубок мигом распался на отдельные части.
— Чего тебе? — недружелюбно осведомился один из нападавших. Это был обтерханный тип с выбитыми еще, кажется, во младенчестве зубами, в рваном треухе и с одной закатанной штаниной, обнажавшей во всей красе «незарубцевавшуюся» язву на ноге, заботливо нарисованную плохой акварелью.
— Помочь хочу, — благожелательно улыбнулся я.
Нападавшие испуганно попятились. Жертва с болезненным стоном поднялась с мерзлой земли, пошатываясь и кряхтя. Это был тот самый субботний попрошайка. Сейчас он выглядел неважно, однако вовсе не собирался дергаться, одержимый нервным тиком. Видно, паралитические корчи — это его фирменный номер, приберегаемый для сольного исполнения перед почтеннейшей публикой на перекрестке.
— Ну чего тебе? — нерешительно проговорили двое язвенных, боязливо пятясь. — Что, уже побазарить нельзя?
— Побазарить можно, — кивнул я, наступая. И выразительно сунул руку в карман. Кроме телефона, там ничего не было, но об этом знал только я, — задиры спешно обратились в бегство.
Спасенный мной человек медленно поднялся с земли, с опаской поглядывая в сторону улепетывающих врагов.
Так я и думал! Конечно, он абсолютно нормален. Вне сценической площадки, то есть перекрестка, на простоватой физиономии не было того тупого идиотического выражения, бывшего его визитной карточкой. Не блуждали глаза с бессмысленной поволокой, не капала слюна с подбородка, нижняя челюсть не подрагивала, шамкая, голова не тряслась, как у паралитика, с трудом поднявшегося со смертного одра.
— Спасибо, — нехотя выдавил из себя мой визави, тыльной стороной ладони размазывая кровавую дорожку в углу рта.
«Воспитанный!» — ухмыльнулся я про себя. Улыбнулся успокоенно и даже как-то радостно. Потому что конечно же этот тип нисколько не походил на меня! Абсолютно! Стоило только внимательнее вглядеться в опустившиеся грязные черты его лица, как больная пружина, мучившая меня целых два дня, расслабленно разжалась и ушла. Разве можно рассуждать о каком бы то ни было сходстве? Чистые скульптурные черты моей облагороженной уходом физиономии — и его колючая щетина, неопрятный безвольный рот, быстро заплывавшие синяковой синюшностью веки… И еще — спутанные волосы, просто грязная свалявшаяся пакля, неряшливо прилепленная к черепу! А запах… Неужели от него пахнет мочой?
Слава богу, мой благородный парфюм совершенно забивал неприятную ауру фальшивого нищего, не оставляя неблаговонной молекуле ни единого шанса добраться до моих аристократической лепки ноздрей.
Рассмотрев своего визави в подробностях, я почувствовал себя гораздо свободнее.
— И за что тебя так? — сочувственно кивнул на расплывавшийся под его глазом синяк.
Мой собеседник нервно сглотнул слюну и неохотно выдавил:
— Я их место бомблю третий день. А их водила требует, чтоб прописался. Я их послал, а они меня за это отметелили.
Я поморщился. Вышеприведенную короткую речь этот тип умудрился так обильно пересыпать густой, крепко настоянной на половых эвфемизмах бранью, что, будучи приведенной полностью, она растянулась бы на целую страницу.
Голос у него был тоже абсолютно не мой. Сипатый какой-то, слегка гнусавый даже. Разве может этот кашляющий лай сравниться с моим густым баритоном, безотказно действующим на чувствительных барышень из разряда «секретарша на телефоне»?
Я даже почувствовал к попрошайке какое-то смутное расположение. Все же человек в трудных обстоятельствах… Работает в поте лица, вкалывает по-своему… Прикладывает к любимому делу фантазию, трудится с огоньком.
