— Врешь, — хитро так щурюсь, — меня не проведешь! Брешешь ты, брателла, как сивый мерин. В девяносто первом это было, точно. Я тогда свой первый ларек открыл на станции. Аккурат перед вашей с Иркой свадьбой.
— Да? — удивляется как ни в чем не бывало. — А почему мне всегда казалось, что в девяносто третьем? Я в тот год в Чехии был, так там пиво…
— Налей, — обрываю его, — еще… В Чехии, придурок, ты был не в тот год, а в следующий… Вместе с Иркой. Она еще в положении была, помнишь? А ты помнишь, сволочь, что я вам на свадьбу подарил?
— Не-а, — и лыбится на меня, розовый, как младенец, — не помню. Абсолютно, брат, не помню, братан, извини, брателла…
Нормально, думаю. Называется приехали. Как официантку щупал — не помнит, но это со всяким бывает… Свадьбу не помнит — пусть. Там и вспоминать-то нечего, может. Но мой подарок не помнить — вот это да! А ведь я ему, шельмецу такому, сварочный аппарат подарил! У меня как раз лишний оставался, я им арматуру для своего первого ларька варил. Мне тогда он уже без надобности был, а ему пригодился бы, как новобрачному. А он вон как с моим подарком обошелся, даже не помнит!
— Ладно, — говорю, — брательник, без обид. Проехали… А потом Пашка у тебя родился. Помнишь? Это было… Это было… В каком году, помнишь?
— Не-а, — отвечает, — не помню.
И опять лыбится, сама невинность во взоре.
Отлично, думаю! Вон как они, тараканы-то, как разбушевались! Так, должно быть, ползают, так и шелестят. Это от жары, должно быть.
— Выпей еще пива, — говорю заботливо, — охладись, а то тебе вредно.
А ну как он от температуры окончательно сдвинется? Ох и влетит же мне от сеструхи!
— Ну ты хоть что-нибудь помнишь? — пытаю его озабоченно.
— Не-а, — говорит, — ничего не помню. Здесь помню — а здесь как будто нет, белый лист. Только мутнеется что-то. Розовое.
— Это от пива, — киваю, — а как меня зовут, помнишь?
— Нет, — отвечает и хмурится жалобно.
— А как тебя зовут, помнишь?
— Это помню.
— Ну тогда нормально, — с облегчением вздыхаю.
А тот лыбится… Так бы ему по сияющей морде и врезал, если б не родственник он мне был. Чтоб мозга у него за мозгу не смела бы заходить, чтоб на место окончательно встала. По часовой стрелке или как там положено. Чтоб тараканы его угомонились.
А девки слушают наш разговор, прыскают, смехом заливаются.
— Ох и шутник же у вас братец, Анатолий, — хохочут, — прямо Хазанов вылитый! Ему бы только в телевизоре выступать.
А тот и рад. Раздухарился так, что ему удержу нет, и понес, соколик, что ни попадя.
— В телевизоре я, — говорит, — бывал уже, и в театре…
— Стоп, — говорю, — твои байки мы уже слышали. Заканчиваем на этом, не то придется чумовоз вызывать и тебя в Ганнушкина везти.
Схватил я его в охапку, отвез до хаты и сдал с рук на руки сестрице, как товар по накладной. Сдал, принял, количество, ассортимент, сертификат качества…
— Ну, что он там тебе наболтал? — Ирка интересуется.
Пришлось рассказать все как было. А она, Иришка, ну его чихвостить: «Ах ты, такой-сякой, немытый-немазаный! Говорила, не пей!»
А тот только лыбится и пузыри, как младенец, от счастья пускает. И лепечет что-то невнятное.
— Притворство, — говорит, — ты придумано лукавым, чтоб женщины толпой шли в западню: ведь так легко на воске ваших душ красивой лжи запечатлеть свой образ. Да, вы слабы. Но ваша ли вина, что женщина такой сотворена?.. Она сварлива так, для виду только, на деле же голубки незлобивей, не вспыльчива совсем, ясна как утро, терпением Гризельду превзойдет, а чистотой Лукреции подобна… — И целует ей ручку.
У меня аж слезу вышибло от такой чувствительной сцены. Даже внутри что-то колыхнулось. Вспомнилось чего-то, как Лилька в прошлом году хотела от меня родить, но я ей запретил. А потом и прочие сентиментальные мысли полезли в башку…
Расчувствовался, одним словом. И даже шурину простил, что он про мой свадебный подарок запамятовал. Ладно, все же больной человек… И сеструха моя на него прямо не надышится. Ну чисто голубята!
Все бы ничего у них. Большего и не надо, кабы не эти треклятые тараканы. Такого хорошего парня с катушек сбивают!
Насчет этого типа, который на него работал? Нет, ничего не знаю. Слышал, конечно, даже один раз встречались — и только.
Только и могу сказать про него, что он человек деловой, я эту породу сразу вижу. Не то, что мой шурин-пентюх. Мы даже одно время собирались с ним какао-бобами на паях торговать.
Интересуешься, где он теперь?.. Да откуда мне знать! Нету. Сгинул. Испарился. Не то в воду канул, не то под землю провалился.
А в овраге он ли был или кто заместо него там улегся, этого мне знать не дано. Меня там поблизости даже не стояло. Милиция, конечно, мной уже интересовалась по обязанности, но алиби у меня железобетонное. Вон и Маринка засвидетельствовала, что тогда мы с ней… Гм-м… Ну, понятное дело… То есть вместе были.
Или, может, не Маринка, а Лилька? Не важно. Главное — дело.
Дверь отворил Кеша. В прихожей было темно, и я поначалу не заметил в облике своего питомца ничего необычного. По недовольному его бурчанию стало ясно, что настроение сегодня у него паршивое и настроен он антагонистически. Причина Кешиного неудовольствия выяснилась, как только мы вышли на свет. Под глазом, наплывая одной стороной на висок, а другой упираясь в разбухшую переносицу, фиолетовел огромный фингал.
— Кто тебя так? — ахнул я в ужасе. На моих глазах шли прахом все непосильные старания последних нескольких месяцев! Кешина внешность была варварски испорчена.
— Валюха, — буркнул Кеша, скрываясь в своей комнате, — звездарахнула со всей дури, безмозглая остолопка…
При этих словах с кухни белой павой самолично выплыла авторша рукотворного чуда.
— И еще раз звездарахну! — грозно пообещала она, уперев кулаки в наливные бока. — Только попробуй еще раз эту шалаву в дом притащить.
— Да никого я не тащил, — огрызнулся Кеша и объяснил мне обидчиво: — Какая-то психичка ворвалась среди бела дня, может, квартиру спутала, а эта дурында мне со всего маху ка-ак…
— И когда это ты, Кешенька, все успеваешь? — съехидничала Валюшка. — И книжки учить, и романы на стороне крутить? Вот скажу про тебя мужу своему, он тебя вообще навсегда зарежет…
— Вот что, красавица… Иди-ка ты отсюда, — проговорил я, властно выпроваживая соседку за полный локоть, — к мужу!
Валюха надменно фыркнула и удалилась с гордо поднятой головой. Ей на смену из полутьмы коридора выступил деньголюбивый Мишка-переросток.
— А ваш братец сегодня по матушке три раза выражались, — подобострастно вымолвил он, обращаясь ко мне. — Вот, у меня все записано, смотрите. Первый раз, когда эта девка на него с поцелуями накинулась, потом два раза, когда Валька его бить начала…
