В зале тишина.
Я поднимаю голову и встречаюсь с серо-зелеными глазами, в которых теперь пылает огонь. Впервые Эш не отводит глаз, так же как и я. Его взгляд пронзительный и обжигающий, и я снова чувствую себя живой. Он смотрит не на суррогата – он смотрит на меня.
И тут Курфюрст начинает хлопать. Его аплодисменты подхватывают в толпе, и вскоре они перерастают в оглушительные овации, но я как будто уже не с ними; звуки глохнут для меня, потому что я замечаю в толпе проблеск золота и теперь вижу только одно лицо, которое смогло заставить меня отвести взгляд от Эша.
Рейвен.
Она выделяется среди моря лиц, ее скованные золотой цепочкой руки прижаты к груди, и Рейвен выглядит счастливой, по-настоящему счастливой. Наши глаза встречаются, и я скрещиваю два пальца правой руки и прижимаю их к сердцу. Это символ взаимоуважения между суррогатами и моя клятва: что бы ни случилось, я никогда ее не забуду.
18
Ближе к ночи веселье на балу в самом разгаре.
Шампанское льется рекой, танцы становятся все более зажигательными, а смех и болтовня – оглушительными.
Герцогиня получает много поздравлений после моего выступления, что само по себе нелепо, поскольку она ничего не делала. Каждый раз, когда я вижу Рейвен, подруга как будто приклеена к графине дома Камня и стоит с поникшей головой, прижимая к груди скованные браслетами руки.
От духоты в зале, да еще после шампанского, у меня кружится голова. Герцогиня танцует с герцогом. Карнелиан и Эша нигде не видно, а Люсьен беседует с лакеями. Гарнет с приятелями хохочут, разглядывая девушек. Мне нужно на воздух. Отыскав дверь, я незаметно выскальзываю в сад.
Вечерняя прохлада остужает кожу, и я вдыхаю глубоко-глубоко, как только позволяет мой дурацкий корсет. Отираю вспотевший лоб. Так приятно побыть в одиночестве хотя бы минутку.
Я в маленьком саду с фонтаном. Две фигуры сидят на скамейке в дальнем углу, сливаясь в объятиях. Справа от меня возвышается живая изгородь, и я скрываюсь за ней, подальше от парочки и шумного бала.
Лунный свет отражается в небольшом пруду, на берегу которого стоит беседка. Здесь так спокойно, так мирно. Я осторожно приседаю у воды, стараясь не замочить подол платья, и кончиком пальца прикасаюсь к стеклянной глади. Лунная дорожка расползается, лениво собирается в круг, и снова все замирает.
– Привет, – доносится до меня голос.
Я едва не грохаюсь в пруд. Вскакивая на ноги, вижу его, Эша, в полумраке беседки. Он уже без смокинга, рукава его рубашки закатаны.
– Привет, – еле слышно выдыхаю я.
Какое-то время мы просто смотрим друг на друга.
– Что ты здесь делаешь? – спрашивает он.
– Я… я не знаю. Мне стало жарко. И там очень шумно.
– Да, пожалуй. – Он опускает глаза. – Тебе нельзя здесь находиться.
– Наверное, нельзя.
Но он не прогоняет меня. И сам не уходит.
– Это было невероятно, – говорит он, встречаясь со мной глазами. – Я никогда еще не слышал такого блестящего исполнения.
– О, – отвечаю я. И добавляю, спохватившись: – Спасибо.
– Они не понимают, – говорит он, устремляя взгляд на огни бального зала. – Они думают, что твоя музыка принадлежит им. Как будто деньги гарантируют им это право собственности.
– Разве нет? – с горечью замечаю я.
Он пристально смотрит на меня, его лицо непроницаемо.
– Нет, – отвечает он.
– Что ж, в любом случае, я не Страдивариус Тэнглвуд, – говорю я, пытаясь оживить разговор. – Даже и не Рид Пёрлинг.
Эш смотрит в сторону, его лицо становится задумчивым.
– Знаешь, я никогда раньше этого не делал. В смысле, не перечил клиенту. Это запрещено.
– Тогда почему перечишь мне?
– Не знаю. Я просто… – Он вздыхает. – Просто захотелось сказать правду.
– Тебя послушать, так ты совершил преступление.
– В моей профессии это так и есть.
– Моя профессия и вовсе запрещает любые разговоры, – возражаю я. – Так что мне ты можешь говорить правду. Я все равно никому не смогу рассказать.
– Отличная идея. – Эш ухмыляется. – Сказать по правде… я ненавижу авокадо.
Я смеюсь.
– Что?
– Авокадо. Я их ненавижу. Они скользкие и на вкус, как мыло.
– Авокадо совсем не как мыло. – Я снова смеюсь. – А я ненавижу этот корсет. – Я тычу пальцем в жесткий панцирь. – Почему мужчин не заставляют носить такие идиотские доспехи?
– Я не думаю, что герцог выглядел бы в них так же изящно, как ты, – отвечает Эш.
Мои щеки заливает румянец.
– Я выгляжу ничуть не лучше, чем большинство женщин на этом балу.
– Не сравнивай себя с ними, – резко произносит он. Я застываю от удивления. Он смущается. – Извини. Я виноват, я…
– Все хорошо. Я неправильно выразилась. – Я бросаю взгляд на дворец. – Я совсем не такая, как они, – бормочу я.
– Да, – соглашается Эш. – Ты не такая. – Его слова жалят, как оскорбление, пока он не добавляет: – И я нахожу это высшей формой комплимента.
– Сколько раз ты бывал здесь? – спрашиваю я.
– В королевском дворце? Вот уже двенадцатый раз я удостоен приглашения.
Я не могу удержаться от улыбки.
– При мне можно не выражаться так высокопарно. Я всего лишь суррогат, ты не забыл?
Эш улыбается.
– Наверное, привычка. – Он замолкает. – Это действительно звучит нелепо. Иногда мне кажется, что я уже не слышу себя настоящего. Впрочем, меня никто и не слушает.
– Я слушаю, – тихо говорю я.
Молчание. И все равно он не двигается.
– О чем ты думала? – спрашивает он. – Когда играла? Ты словно была где-то далеко.
– Я снова была в Южных Воротах. Это наш инкубатор. Играла для своих девчонок. Они любили слушать меня, когда я репетировала.
Он встает. Я чувствую, что он сейчас уйдет, а мне этого совсем не хочется. И вдруг слова сами собой слетают с моих губ.
– Если ты когда-нибудь захочешь послушать… ну, музыку… иногда я играю в концертном зале. Нет, не подумай… это просто для себя, не концерт какой-нибудь, но… – Мой голос обрывается.
Эш пробегает рукой по волосам, его лицо выражает досаду. Он выходит из беседки и идет ко мне, останавливаясь так близко, что я чувствую тепло его тела. Мои пальцы зудят от желания прикоснуться к нему, прочертить овал его лица, рельефные мышцы груди. Я хочу, чтобы он обнял меня, прижался губами к моим губам, зарылся руками в моих волосах. Желание – сильное и необъяснимое – захлестывает меня, и оно мне приятно.
