– Да.
– В этом городе постоянно что-то горит. Как правило, людские кварталы. У них дома стоят тесно, и если где-то загорается, то прихватывает и соседей. А загорается постоянно. Вы знаете, что они зимой замерзают? Редко кто может позволить себе нормальную печь. Жгут уголь. Или дрова. Или вовсе все, что под руку попадет… дымоходы не чистят. Задыхаются в огне. Инголф сказал бы, что сами виноваты, и прав, виноваты, но… они же замерзают.
– Вы сейчас тоже замерзнете.
– Пускай. – Олаф отмахнулся от протянутой руки. – Она меня больше не любит. А родители, если поймают, запрут. Я не хочу снова оказаться в сумасшедшем доме.
Он обнял себя, сунув нервные пальцы в подмышки.
– Как давно вы не появлялись дома?
– Давно… неделя… или две… доктор пытается влить в меня опиум. А я не сумасшедший. Просто она больше меня не любит. Вы же понимаете, какое это горе, когда ваша женщина вас не любит.
Брокк сел рядом.
– Олаф…
– Нет, я еще не все сказал. – Он вцепился в волосы и дернул. – Проклятье, тяжело сосредоточиться, когда этот гул в голове. Жила прорвется… вы ведь помните, что пламя делает с людьми? Не бывает пожаров без жертв. А я отбирал у нее игрушки. Она позволяла пройти… месяц тому многоэтажка вспыхнула… Нижний город. Никто не любит спускаться в Нижний город, да и какая разница, сколько погибнет? Десятком больше, десятком меньше, а людей много… я полез. Пламя отступало. Оно слышало меня. Подчинялось. И я вытащил… кого успел, того вытащил. Меня все равно боялись, и… я ведь пес… одна старуха даже прокляла, решила, что я виноват… дом вспыхнул, и я виноват.
– Олаф, все хорошо.
Брокк взял мальчишку за острые плечи и хорошенько встряхнул, голова Олафа запрокинулась, и на растянувшейся коже проступил узор рубцов.
– Почти сошли, да? – Олаф потрогал их пальцами, словно проверяя, на месте ли. – А я девочку вытащил… смешную… рыжую, как пламя. У нее на лице веснушки. Вот тут.
Он коснулся носа.
– Глаза и те рыжие… она одна выжила и, кажется, сошла с ума. Но я не отдам ее врачам.
– А что сделаешь?
– Не знаю пока. Наверное, себе оставлю. Рыжая ведь, как пламя. – Он вдруг улыбнулся и, вывернувшись из захвата, встал. – Не обращайте внимания, мастер. Со мной случаются… приступы. Сейчас чаще, огня вокруг много. Я снял для нас баржу… она древняя и почти разваливается, но на воде огня нет. Она все еще боится огня. И я теперь тоже. Как вы думаете, пламя способно ревновать?
– К человеку?
– Да.
– Если для тебя оно живое, то почему нет?
Олаф кивнул и дернул себя за длинную седую прядь.
– Я тоже подумал, что она ревнует… или дичает. Пожары вспыхивают все чаще. Жила близко, и огонь слышит ее. За последнюю неделю – семьдесят три вызова по нашему району, а будет еще больше. И оно не хочет умирать. Пьет воду, а не гаснет.
– Тебя на пожаре так?
– Третьего дня. – Олаф трогал шрамы на шее. – Балка упала. Я успел обернуться, но огня наглотался… рвало весь вечер. А оказалось, что под домом и камень плавило, вот и переплавило немного… больше нельзя. Представляете, доктор говорит, что сейчас я нестабилен, опасен. Я пытаюсь объяснить, а он не слушает. Меня никто не слушает.
– Я слушаю.
– Спасибо, мастер. – Олаф наклонился за ботинками. – Слушаете и, если повезет, слышите. Как вы думаете, если баржу к устью отогнать, то заденет?
– Лучше вверх по течению, за Горшвиной чертой излучина будет. Туда при самом плохом прогнозе не доберется.
– Значит, прогнозы все-таки есть.
– Куда ж без них.
Он вовсе не так безумен, да и на редкость логично, упорядоченно его сумасшествие. Олаф же, словно догадавшись о мыслях Брокка, тряхнул головой. Длинные пряди растрепались, рассыпались по плечам, приклеившись к пропотевшей рубашке.
– Я пироман, но не дурак, мастер. Я в состоянии сопоставить факты. Если бомбы взорвутся синхронно, то прорыва не миновать. Щиты не помогут. Щиты вообще для самоуспокоения. И Король это понимает. Отсюда и поездка ее величества на воды… она заберет наследника, верно? Ничего не говорите…
– Не буду.
Олаф с раздражением натянул носки, закатав брючины – шрамы тянулись до колен, постепенно истончаясь, – он закрепил подтяжки.
– Ненавижу мокрые…
– Могу одолжить сухие.
– Да нет, как-нибудь перетерплю. – Ботинки он обувал стоя, балансируя на одной ноге. – Король попытается удержать жилу от прорыва.
– И как, получится?
– Если взрывы прогремят, то нет. – Олаф затолкал шнурки в ботинки. – Проклятье, последний приличный сюртук прожег.
Он с некоторым удивлением уставился на попорченный искрами каррик.
– Олаф. – Брокк встал между ним и дверью.
– Не говорите, что собираетесь меня сдать.
– Не собираюсь. Кто, по-твоему?
Он верно расценил вопрос, задумался ненадолго.
– Риг или Инголф? Сложный выбор. Я бы бросил монету… – Олаф вытащил из кармана пенни, крутанул, но не удержал, и монета покатилась по полу. – Риг.
– По монете?
– Нет, просто… он мне не нравится.
– Инстинктивно?
– Не знаю, не задумывался. Не нравится, и все… по-моему, он слегка не в себе. Хотя… по-моему, все мы в той или иной степени сошли с ума. Но главное – не признаваться, да? Мастер, скажите, что подарить девушке, которая боится огня?
– Свечу. И воду.
– Свечу и воду… спасибо.
Он ушел, оставив дверь открытой, и ветер сдул соляную дорожку, втащив через порог вьюгу. Она скользнула по паркету, застряла и растаяла.
Странный день.
И странный визит, но, как Брокк догадывался, не последний.
…Риг появился на закате. Он протянул толстую свечу, перевитую желтой лентой, и поклонился.
– Простите, если не вовремя, мастер. – Его взгляд остановился на Кэри, и Кэри попятилась, спеша скрыться на галерее второго этажа. – Я ненадолго… год уходит. И хотелось вот… не знаю.
Риг выглядел прежним.
Сутуловатым. Рассеянным. Неряшливым слегка. От него отчетливо пахло керосином, а засаленные манжеты старой рубашки пестрели пятнами.
– Для меня было честью работать с вами, мастер.
Очки на кончике носа, а стекла простые, и странно, что Брокк не замечал этого прежде. И видится, что эта маленькая ложь – часть большой.
– Благодарю.
Брокк не знает, что сказать. О чем спросить?
– Полагаю, мы еще встретимся.
Фраза звучит расплывчато, но Риг подтверждает, и голос его серьезен.
