Шерсть забивает глотку. Слюна вдруг кислой становится, а пес, упав, скулит, скребет лапами, пытаясь отползти. Протянет он недолго.
Кейрен, повернувшись к стае, рычит, глухо, низко, и голос его заставляет псов отступить.
Прочь.
В пустой зимний лабиринт сада.
А Кейрену к дому надобно, от которого тянет дымом. Людьми. Человеком, чей запах вызывает приступы ярости. Зверь Кейрена сам выбирает дорогу, пробираясь сквозь хитросплетения ветвей, ближе к стене, поросшей плющом. Он, как и ограда, заледенел и выглядит до отвращения ненадежным.
…западное крыло.
Третье окно от реки, если он правильно рассчитал и старуха ничего не напутала со своим шарфиком. И Кейрен, лизнув бок, все еще саднящий, раздражающий, обернулся.
Дорога плюща. Романтический подвиг во имя короны… и прав полковник в том, что если рисковать, то одной головой. Вытаскивать не станут.
А стена высокая, отвесная. Стебли хрустят, впиваются в руки, царапают. И еще ветер в спину бьет, прижимая к ледяному камню.
– Р-романтика п-полная. – Кейрен повис, упираясь кончиками пальцев во фриз, который снизу гляделся довольно-таки ненадежным. И камень крошился, сыпался, но держал.
Пока еще.
Под руками – стебли не то плюща, не то винограда, но приросшие к стене, но как-то неплотно приросшие. И тоже хрустят. А сами стены, выщербленные, древние, льдом глазурованные. Не вцепишься.
И дышать через раз получается.
Забираться выше. Второй этаж и широкие подоконники случайной передышкой. За стеклами темно, дом выглядит вовсе не жилым… выше надо, пока не околел. Выкатившаяся луна, затертая с одной стороны, грязная какая-то, повисла над Кейреном, поторапливая. Снова камень. И ветви, все более тонкие, ненадежные. Подоконник, достаточно широкий, чтобы поместиться. И что за беда, если приходится сжиматься, втискиваясь в узкую бойницу окна. Слава жиле, хотя бы решеткой не забрано. Кейрен прилипает к стеклу, пытаясь разглядеть хоть что-то, дышит, топит лед остатками своего тепла. И вода течет по пальцам, рождая судорогу. А все равно по ту сторону темно, или же стекла в Шеффолк-холле толстые, древние, как и сам дом. Сквозь такие и днем-то вряд ли что разглядишь. И пора бы решиться.
Постучать.
Поскрести, позвать, надеясь, что отзовется именно Таннис.
…на излишне широком шарфе, где жесткой нитью был воссоздан, пусть грубый, примерный, но план Шеффолк-холла, именно эта комната была отмечена желтой крупной бисериной.
– Таннис, – Кейрен звал, чувствуя, что замерзает.
Нелепая смерть. Просто-таки совершенно идиотская… еще немного, и он попросту вышибет стекло с рамой вместе. Но окно открылось.
– Пусти погреться, – клацая зубами от холода, попросил Кейрен. – П-пожалуйста.
Таннис.
Его женщина.
Растерянная. И счастливая. И злая невероятно. С руками горячими, просто-таки обжигающими руками. Втягивает в комнату, шипит:
– Ты ненормальный!
Совершенно ненормальный, если тогда, в театре, не украл ее. Но больше Кейрен этой ошибки не повторит.
– Ты же…
– П-погреться. – В ее комнате горит камин, и Кейрен просовывает руки сквозь решетку. Он выдыхает резко, с выдохом пряча боль от первого, злого прикосновения пламени. Оно же, вдруг смирившись, карабкается выше и выше, разливаясь по плечам, по груди, вытапливая холод.
– Зачем ты пришел? – Таннис присаживается рядом. Она смотрит на огонь и на Кейрена тоже, но на огонь больше. И тоже тянет к нему руку.
Бледную и тонкую.
Она сильно похудела, глаза запали, а улыбка исчезла. Куда? Ему так нравилась ее улыбка… и веснушки тоже, которых почти не осталось. Наверное, в Шеффолк-холл солнце заглядывает редко. И Кейрен тянется к ней, проводит сложенными щепотью пальцами по щеке.
– Ты плакала.
– И что? Все женщины время от времени плачут.
– Ты – не все, ты – особенная…
Короткие волосы слиплись, прядки влажноватые, тусклые, и Таннис пытается отстраниться.
– Прекрати…
Не прекратит.
– Зачем ты здесь? – Она вдруг всхлипывает и позволяет себя обнять, сама обвивает руками шею. – Зачем ты пришел…
– Правильно спрашивать – за кем. За тобой.
На ней длинная полотняная рубашка, слишком широкая, но при том – короткая. И ткань перекрутилась, из-под подола выглядывают узкие щиколотки Таннис. А рукава, отороченные кружевом, заканчиваются чуть ниже локтей.
Кейрен помнит, что локти у нее острые, шершавые.
И ключицы тоже острые, хотя совсем не шершавые, но торчат, изгибаются. Ямка на горле манит. А волосы прилипли к жилистой шее.
– Это опасно. – Она отстраняется, но ровно настолько, насколько Кейрен готов позволить отстраниться. Полшага.
И взять ее лицо в ладони.
Провести большим пальцем по губам: снова кусала, и до крови, остались бляшки скушенной кожи и темные трещинки. Щеки бледные, горячие какие… этот румянец выглядит болезненным.
Лоб горячий.
Чересчур горячий. А пол холодный, Таннис же – босиком.
– Он тебя убьет. – Она сама к нему тянется, к мокрым еще волосам, к коже, раскаленной пламенем. – Если найдет, то…
– Меня не так просто убить.
– Самоуверенный.
– Ага. – С ней легко соглашаться.
Она стала легкой, почти невесомой.
– Тебе надо в постель вернуться, – поясняет Кейрен. – Ты босая.
– Ты вообще голый.
– Извини, но я подумал, что пес с одеждой в зубах будет выглядеть… несколько подозрительно.
Она фыркает и шепотом на ухо, доверительным тоном, произносит:
– Синий пес сам по себе выглядит подозрительно.
У нее мягкий смех.
– Об этом я не подумал…
– Мне кажется, ты вообще не думал… что ты делаешь?
– Греюсь.
– В моей кровати?
– Ну не у камина же мне дальше торчать, я, как ты правильно заметила, в неглиже…
Пуховое тяжелое одеяло, которого вполне хватит на двоих, и Кейрен обнюхивает его, и подушки, которых на этом ложе с полдюжины, и простыню…
Чужой запах, тонкий. Не тот, который привел бы в бешенство, но ревность, холодная, злая, ослепляет.
– Кейрен? Успокойся, Кейрен… я… между мной и им ничего не было. Он просто приходит. Поговорить.
– По старой памяти? – Злость тяжело проглотить.
…тянет швырнуть простыни в пламя, скормив ему и одеяло, и треклятые подушки, и самого хозяина Шеффолк-холла.
