– Присядь…
…кресло и снова шаль. Кто снял ее с зеркала? Нельзя так… или все одно, бог давно ушел из этого дома, а Марта и не заметила.
Плакала она и о собственной молодости, о загубленных мечтах, о трусости, что помешала воспользоваться единственным шансом и жизнь переменить, о том, что было с нею, и о том, что могло бы быть. Когда же слезы иссякли сами собой, Марта закрыла глаза. Пусть все будет так, как будет.
Она примет свою судьбу с гордостью.
В конце концов, она тоже немножечко Шеффолк…
Таннис позволяли просыпаться.
Она помнила эти пробуждения смутно, длились они недолго, и в них Освальд что-то говорил, наверняка ласковое, она не понимала слов, но сам тон его, убаюкивающий, нежные прикосновения… кажется, он просил поесть.
Таннис ела.
Открывала рот. Глотала. Жевала, перетирая безвкусную еду до боли в челюстях. Позволяла себя переодеть, не чувствуя стыда. И принимала очередную чашку с напитком, который возвращал ее на берег.
Таннис ждала. Где-то вовне остался Шеффолк-холл со странными его обитателями и Освальд, или все-таки Войтех, эти двое вызывали смутное глухое раздражение, которого, впрочем, недоставало, чтобы шагнуть за пределы картонного мира.
Кейрен.
Имя, за которое Таннис цеплялась.
На сей раз пробуждение было муторным, тяжелым. Таннис очнулась перед зеркалом, которое отчего-то было занавешено черной тканью. Она сидела, обложенная подушками. Руки на подлокотниках чужие, желтушные с длинными худыми пальцами и бледными ногтями. Таннис пальцами пошевелила, убеждаясь, что руки эти все-таки ей принадлежат.
– С добрым утром. – Освальд руку перехватил и сжал. – Как ты себя чувствуешь?
Странно.
Равнодушно. Словно все еще осталась в том сне, но один картон сменился другим. Таннис дотянулась до ткани, с вялым удивлением осознав, что способна ощущать ее. В том сне все было одинаковым, гладким. Ногти же царапнули жесткое плетение, под которым чувствовалась скользкая поверхность зеркала.
– Голова кружится?
Кружится. Немного.
– Ничего, пройдет. – Освальд присел на колени.
В черном. И смотрит так, с искренней почти жалостью.
– Таннис, ты ведь понимаешь, что так было нужно?
Как? Впрочем, не все ли равно? В ее безразличном мире необходимости не существует… ничего не существует…
– Скоро ты отойдешь. – Он погладил щеку, и прикосновение это было неприятно.
Таннис закрыла глаза, пытаясь вернуться в сон, но у нее не вышло. Должно быть, она долго просидела перед зеркалом, прячась и от него, и от Освальда.
Хлопнула дверь. И снова кто-то возился за спиной, но Таннис не обернулась.
– Я поменяла постель…
…кто это сказал? Не важно.
…снова дверь и робкое прикосновение к руке.
– Мисс, хозяин сказал, что вы должны поесть. – Молоденькая служанка в черном саржевом платье смотрит со страхом. – Мисс…
Таннис не хочет есть, но послушно открывает рот.
Надо.
И встать, когда девушка протягивает руку. Опереться на нее, такую тонкую, ненадежную, добраться до ванны. Прохладная вода неуловимо воняет плесенью. Все в этом доме воняет плесенью, и Таннис тоже. Она подносит к лицу растопыренные ладони, отчаянно принюхиваясь к коже.
Воняет.
И вонь не смыть, пусть Таннис и старается, скребет спину длинной щеткой. Щетина ранит кожу, но это доставляет какое-то извращенное удовольствие.
Так правильно.
Почему?
Потому что без боли она, Таннис, навсегда останется в нарисованном мире. Вода смывает его, и Таннис сидит в ванной, и когда вода остывает. И кожа на пальцах становится стянутой, морщинистой.
– Мисс, – жалобно просит служанка. Ей, наверное, надоело стоять в дверях с полотенцем…
Жесткое какое. Царапает и без того рассаженную шкуру. Ничего, зарастет как-нибудь, зато дурманный сон, в который Таннис насильно спрятали, исчез.
Голод появился.
И стол накрыт на двоих. Освальд ждет. Он взмахом руки отсылает служанку, и кажется, та рада исчезнуть… странно, Освальд ведь красив и должен нравиться женщинам. А она боится.
– Вижу, тебе стало лучше.
– Да, – низкий голос, грудной, к которому Таннис еще не привыкла. – Стало. Твоими заботами.
– Злишься?
– Ты меня опоил. – Она сама доходит до кресла и в изнеможении падает на подушки.
– Исключительно ради твоей безопасности. Ты ведь девушка решительная, и как знать, на какую глупость отважилась бы.
Снова в черном. Нравится цвет или…
– Ешь, – он указал на сервированный стол. – Ты сильно похудела.
И ослабела до того, что даже сидеть непросто. Но Таннис сидит, как учили, с прямой спиной и подбородок задрав. Вот только это представление, похоже, Освальда не впечатляет.
– Не бойся, травить не собираюсь. И в сон возвращать.
– Спасибо.
– Всегда пожалуйста.
Вежливый полупоклон и молчание. А есть хочется… если не ради себя, то…
…Кейрен обещал, что вернется.
Паштет из гусиной печени, речная форель и ягнячье каре на ребрышках. Рыбный суп, еще горячий, острый до того, что каждую ложку приходится запивать.
В высоком бокале – желтоватый отвар.
Освальд следит, сам не ест, но и разговор не спешит начинать.
– Чего ты хочешь?
Мусс из клюквы и черной смородины, приятно кисловатый. И к нему – чай и сладкие корзинки со взбитыми сливками. Сливок совершенно не хочется, и Таннис сосредоточенно соскребает их на тарелку. Плевать, что так не принято.
– Вообще? – уточнил Освальд. – Или от тебя?
– От меня – я знаю, если, конечно, ты не передумал?
– Нет.
– Тогда вообще.
– Мне казалось, что ты и это знаешь.
Ну да, войти в историю. Ему всегда хотелось большего, чем окружающий мир мог предложить. И странно, что прежде Таннис не замечала.
– Мама умерла, – он сказал это очень тихо и отвернулся. – Мне… пришлось.
– Убить?
– Дать ей уйти. – Освальд взял из вазы яблоко и сдавил в руке, до хруста, до светлого сока, который потек меж стиснутых пальцев, по белому запястью, под белый же манжет рубашки. – С ней случился удар… здесь я уж точно не виноват.
Таннис кивнула, засовывая в рот очищенную от сливок корзинку.
– Она все равно была скорее мертвой, чем живой. Лежала, дышала, но и только. Такой человек себя не осознает, а я… мне требовался повод.
