– Присаживайтесь. Вам стоит поесть…
– Пожалуй, воздержусь. – Бледное лицо становится еще более бледным. От человека тянет характерной кислотой, и, значит, вчера ему все-таки стало дурно. – Скажите, а если не удастся починить мотор? Мы…
Он бросил взгляд на иллюминатор.
– Мы запустим дублирующий.
– А… если и он?
– Еще сутки «Янтарная леди» продержится в воздухе. Нас снесет ветром. И да, спустя пару часов мы начнем снижаться. Очень медленно. Поэтому, полагаю, как только капитан обнаружит подходящее для экстренной посадки поле, он выпустит лишний газ. И мы сядем. Волноваться не о чем. Упасть она не способна…
– Она…
Репортер прижал к губам измятый платок.
– «Янтарная леди»… романтичное название, мастер. Не объясните ли…
Промолчал бы, но Лэрдис, поглядывая искоса, перебирает звенья цепочки, с которой свисают янтарные кабошоны.
– У моей жены глаза цвета янтаря.
– Жены? – Он мнет платок, но скептицизма не скрывает.
– Жены, – подтвердил Брокк. – У меня замечательная жена…
…которая осталась на земле, пусть бы и заслужила этот полет больше, чем кто бы то ни было.
Ее дирижабль, нарисованный акварелью на белом листе, такой, каким Брокк его себе представлял, пусть и видел иначе, формулами, строгостью чернильных линий, тонких и толстых, распятым на трехмерной крестовине чертежей.
Запах керосина сделался отчетливей.
Нужна ли помощь?
Кому другому Брокк помог бы без спроса, но Инголфа он не желал оскорбить самим этим предложением. Справится.
Репортер чихнул и задышал чаще, он хватал пропахший керосином воздух ртом. Вспомнились вдруг огромные карпы, которых разводили в прудах за городом. Над прудами построили ажурные мостики, и карпы, поднимаясь к поверхности воды, следили за гуляющими. Кэри еще шепотом спросила, не выпрыгнут ли… карпы были древними и огромными, покрытыми чешуей-черепицей.
– Значит, в честь жены… – Репортер покосился на Лэрдис, которая сидела прямо, глядя на собеседника. А финансист, отчаянно сражавшийся с испариной, что-то тихо ей говорил.
Он человек и богат, но… когда Лэрдис привлекало богатство? Для нее все – игра: и полет, и дирижабль, и сам Брокк. Ковровая охота, в которой она себе не откажет.
Просить о пощаде бесполезно.
И что остается?
– Моя жена вложила немало труда в этот корабль. – Брокк с нежностью провел по спинке диванчика ладонью. – Имя – это меньшее, что я мог подарить ей…
Только кому это интересно?
И кто поверит Брокку?
Инголф выбрался в гондолу и, попытавшись вытереть руки, которые по локти были в масле, буркнул:
– Запускай.
Он тер и тер ладони, но лишь размазывал масло, которое пропитало и рукава рубашки.
– Протечка… уже нет… проветрить бы тут, а то задохнемся.
Репортер уступил место на низком диванчике, но садиться Инголф не стал, стянув рубашку, он вытер ею руки, и шею, и волосы, которые утратили блеск, но обрели характерную маслянистую желтизну.
– Проклятье, ощущение, что я искупался в чане с этой дрянью. – Он долго тер голову, с каждой секундой раздражаясь все больше. – Ванны здесь, конечно, нет?
Подали кувшин с водой и таз.
– Она не рассчитана на столь дальние перелеты…
…и запас керосина должен был быть выработан на две трети, если не больше.
– Понимаю… ненавижу, когда шкура липкая… леди, если вас что-то не устраивает, отвернитесь. – Инголф оскалился, и Лэрдис отвела взгляд. – Не люблю женщин, которые полагают себя центром мироздания… впрочем, и мужчин тоже.
Он сказал это достаточно громко, чтобы быть услышанным.
– Что вы, господин Инголф, – тотчас отозвался инженер, – госпожа Лэрдис своим присутствием украсила полет…
– Из украшений я предпочитаю цветы.
Инголф отмывался долго, раздраженно фыркая и пытаясь унять живое железо, которое проступало то на шее, то на плечах, покрывая кожу даже не рябью – плотной темной чешуей.
Был долгий день, когда время замерло, и стрелки на почерневших, словно покрытых окалиной часах застыли. И Брокк, разглядывая эти часы, вспоминал ярмарку, цветные шатры и широкие прилавки, ряды со сладостями и лентами, пуговицами всех цветов и размеров, шкатулками из кости и янтаря, красного, живого бука и дерева обыкновенного, но выкрашенного травяными отварами… всегда найдется кто-то, кому легко продать подделку.
И на этой ярмарке Кэри нашла часы, а еще деревянного пса, вырезанного столь умело, что казался он едва ли не живым.
…белое блюдо, которое расписала старуха, она сидела на платке, подогнув ноги, и на коленях ее стояли дощечки, а на дощечках – глиняные плошки с красками. Рисовала старуха пальцами, и это само по себе казалось волшебством. Кэри же, взяв Брокка за руку, прижавшись к плечу, смотрела, как распускаются на белом фаянсе цветы.
И блюдо несла бережно.
Это блюдо было ей дороже всего заводского фарфора…
…она замолчит. Закроется обидой.
И будет права.
Брокк потер глаза, которые горели.
– Выпей. – Лэрдис подала высокую кружку. – Ты ничего не ел…
От сытости потянет в сон, и объективных причин не спать у Брокка нет, но… страшно закрыть глаза, кажется, стоит на миг расслабиться, и произойдет непоправимое.
Уже произошло.
– Выпей, – повторила Лэрдис, вкладывая кружку в руки. – И успокойся. Я поняла, что ты мне больше не рад.
– Прости, но…
– Не прощу. – Она присела рядом. – Но пойму. И не стоит переживать, я не собираюсь докучать тебе. В конце концов, мужчина, пытающийся завоевать женщину, – это нормально. А вот женщина, которая, позабыв о гордости, бегает за мужчиной, – это… смешно. А я ненавижу быть смешной.
В кружке оказался кофе, крепкий, едва ли не до черноты.
– Если я скажу, – Лэрдис смотрела мимо него, в окно, за которым не было ничего, помимо бескрайней дикой синевы, – что сожалею о нашем расставании. И о том разговоре, ты поверишь?
– Нет.
– Правильно. Не следует верить женщине. Мы слишком непостоянны. А когда кажемся иными, то… это лишь часть игры. К слову, я рада, что решилась.
– На что?
– На полет. – Она поднялась и, прикрыв рот ладошкой, сказала: – Но все-таки он утомителен. Не проводишь до каюты?
Нет.
И да. Ему придется играть в гостеприимного хозяина по нотам приличий, нарушить которые здесь и сейчас немыслимо. В узком коридоре Лэрдис зябко поводит плечами.
