– Остальные-то, – Грейтон поставил фонарь на полку, – иные места нашли… а кто в деревню вернулся. Нам-то некуда. Вот и сторожим дом… уж думали, вы вовсе про нас забыли.
Забыла. И будучи счастливой, вспомнила бы нескоро.
– Мы-то вещички которые, леди, так попрятали… а иные забрали. Кредиторы-с… с бумагами явились, и… мы вам писали.
Только Кэри не получала писем.
– Слышали, леди, вы замуж вышли…
– Леди, – лакей, сопровождавший ее, обратил на себя внимание, – вы собираетесь остаться здесь?
– Собираюсь, – ответила Кэри. – Остаться. Здесь.
Не в собственных комнатах под крышей, тот этаж вовсе выстыл.
Холодный дом, обиженный. И Кэри чувствует перед ним вину. Забыла. Бросила. И вот вернулась.
В покоях леди Эдганг Грейтон, переодевшийся в старый костюм, разжег камин. И сонная Шанти, зевая, потягиваясь, медленно перестлала кровать.
Кэри принесли холодное молоко и холодный же хлеб.
Грелку.
И еще одно одеяло, от которого неуловимо пахло дымом.
– Теплее будет, – сказал Грейтон, втихую погрозив Шанти кулаком.
Помогли раздеться. И платье отправилось в пустую гардеробную. Холодно. Несмотря на камин, обернутую тонкой тканью грелку и одеяла. Холод идет изнутри, он принесен с поля, и Кэри все-таки плачет, хотя обещала себе, что плакать не станет, но все равно… скулит, вцепившись в подушку, от которой несет пылью и слежавшимся пером.
Надо будет вытащить все перины и подушки на улицу, проветрить. Белье перестирать. Отскоблить полы и натереть воском. Столяра пригласить, чтобы посмотрел, что можно будет сделать с мебелью, окнами…
Старый дом оживет, если Кэри постарается. А она постарается. Что ей еще остается делать?
Уснула она, когда небо за окном стало бледно-серым, войлочным. И во сне шла по темному коридору, сама приговаривая:
– Раз-два-три-четыре-пять… я иду тебя искать.
Но тот, за кем она шла, прятался, и обиженный дом спешил ему подыграть. Он выставлял дверь за дверью, и Кэри, устав искать, расплакалась.
Проснулась она в слезах.
А камин погас, и комната вновь выстыла. В кувшине для умывания вода подернулась тонкой корочкой льда. Свежая сорочка едва ли не хрустела, а платье вчерашнее, и надо бы отправить кого-то за вещами… Кэри прикусила губу, чтобы вновь не разреветься.
Пустая столовая.
И огромный стол из черного дуба, протянувшийся вдоль узких окон. Окна затянуты инеем, а на подоконниках лед лежит, укрывая квадратные горшки с мертвой геранью. Стул лишь один, массивный, с широкими подлокотниками и резною спинкой, жесткий до неимоверности.
– Леди, с добрым утром. – Грейтон подает завтрак сам.
Подгоревшие тосты, кажется, из вчерашнего хлеба. Омлет. И варенье, которое успело засахариться. Слабый чай с острым запахом дыма. И слегка подкисшее молоко.
Тишина.
Столовая огромна, и в ней Кэри вновь ощущает собственную ничтожность.
И страх. Призраки собрались за ее спиной. Еще немного, и раздастся хрипловатый голос леди Эдганг… или смех отца… Сверра шепот… точно, шепот.
Нет, всего-навсего горничная вошла, она шаркает ногами и, грузная, располневшая вдвое за прошлый год, пыхтит. Ее лицо красно от натуги. На вытянутых руках она держит начищенный поднос, верно извлеченный Грейтоном из тайника, а на подносе одиноко белеет визитная карточка.
Шанти останавливается у кресла и, шумно выдохнув, говорит:
– Вас это… ждут… давно ужо. – Она отчаянно краснеет.
Прежде Шанти не выпускали к гостям, даже когда леди Эдганг вынуждена была рассчитать большинство слуг, все одно не выпускали. Слишком она была некрасива, груба.
А карточка знакомая.
Брокк.
– Давно? – Холодное серебро, а бумага теплая, и запах его сохранила.
– С ночи, – пожаловалась Шанти.
Грейтон погрозил ей сухим кулачком и поспешно добавил:
– Ваш супруг отказался уходить. И будить вас не велел.
Надо же, какая вдруг забота. Горько.
Зачем он пришел?
Объясниться? Добить словами, слышать которые Кэри не желает? И сказаться бы больной, спрятаться в пустой стылой комнате.
– И где он?
Нельзя прятаться всю оставшуюся жизнь. И Кэри поднялась, надеясь, что выглядит не слишком жалко. Жалости она не потерпит.
…гостиная в пурпурных тонах, некогда роскошная, с тяжеловесной мебелью, вишневыми шпалерами и камином мраморной облицовки. Камин сохранился, но мрамор пожелтел, картины исчезли, оставив на ткани обоев темные характерные прямоугольники. Поблек пурпур, а тяжелые гардины пропылились. Из мебели остался низкий столик, который обжила дюжина глазурованных ваз, и пара кресел, заботливо укрытых чехлами.
Брокк спал.
Он сидел, повернувшись к окну, вытянув длинные ноги, почти упираясь ими в гардины. Мерз во сне и обнял себя, съехал как-то, и поза наверняка была неудобна.
Устал, должно быть.
Он подолгу мог обходиться без сна. И зачастую засиживался в мастерской допоздна, а когда Кэри случалось задремывать, накрывал ее пледом. Он специально купил клетчатый лоскутный плед и подушку смешную, с кисточками.
Тогда ей виделся в этом подарке скрытый смысл… она во всем видела скрытый смысл.
– Здравствуй, – сказала Кэри с порога, осторожно притворив дверь.
По дому гуляли сквозняки.
А Брокк, проснувшись, потянулся, скривился и руку больную прижал к боку. Ноет опять? Ему нельзя перемерзать. И отдыхать надо больше, но он же не послушает.
– Здравствуй, – сиплый мягкий голос.
И взгляд такой, что…
– Зачем ты пришел?
…чтобы сделать ей больно? Сказать, что ему очень жаль, что следовало бы решиться на разговор раньше, что Лэрдис…
От этого имени скулы свело.
– Поговорить. – Брокк растирал искалеченную руку, пальцы ее застыли полураскрытыми, и большой нервно подергивался. – Если у тебя найдется время.
– А если нет?
– Подожду, когда появится. – Ему все-таки удалось сжать кулак.
– И как долго собираешься ждать?
– Столько, сколько понадобится. – Брокк потер переносицу и поднялся: – Кэри… пожалуйста, позволь мне все объяснить.
Чехол был грязен, и Кэри не решилась сесть в кресло, она встала за ним, положив руки на спинку. Наверное, все выглядит так, будто она прячется за креслом от Брокка… и да, она прячется.
– Я тебя слушаю, – голос все-таки дрогнул.
Тишина.
