– Думай. – Он уложил ее. – А я пока помоюсь, ладно?
Кэри сонно кивнула.
В кровати хватит места для двоих. И пока Брокк мылся, она все-таки разделась, но хотя бы рубашку не сняла, вот только сквозь мягкую ткань чувствовалась горячая ее кожа.
– Кэри…
– Мм? – Глаз не открыла, но подвинулась к стене.
– Спокойной ночи, моя янтарная леди. – Брокк поцеловал ее в висок. – Спокойной ночи…
И уже во сне Кэри, вывернувшись, обвила руками его шею, прижалась и пробормотала:
– Не убегай больше… я не хочу тебя искать.
– Не убегу.
Услышала ли? Как знать. А за стеной жалобно скулила буря.
Брокка разбудил взгляд.
– Что-то не так? – спросил он, не открывая глаз.
– Все так… – Кэри дотянулась до его лба. – Только ты опять хмуришься. Снилось что-то плохое?
– Нет.
Ночь в полусне, сквозь который Брокк слышал и бурю – к утру она улеглась, – и дыхание женщины рядом. И звук старых часов, найденных на свалке, но оживших. В облезшем домике обреталась кукушка, которую Брокк выкрасил в лазоревый цвет. Правда, пружина заедала с завидным постоянством, точно сменившая окрас кукушка опасалась показываться на люди.
– Почему ты меня украл? – Кэри полулежала, опираясь на локоть. И рубашка, слишком просторная для нее, сбилась. – Только серьезно.
И сама серьезна.
Розовая, сонная и мягкая, с запахом гор и серной воды, вина, которым Брокк сдобрил чай, и самого чая. Близкая, слишком близкая, чтобы думать о плохом.
– Если бы я просто предложил прогуляться… уехать дня на два, ты бы согласилась?
– Нет. Не знаю… а сказать?
– Про драконов? Тогда не получилось бы сюрприза.
– Не получилось бы, – согласилась она, подавив зевок. – А дальше что?
– Ярмарка. Я ведь вчера обещал. Но сначала завтрак. Надеюсь, ты не имеешь ничего против слегка подгоревших тостов?
– Почему подгоревших?
– Не подпалить у меня еще не получалось, – честно признался Брокк.
И нынешний завтрак не стал исключением. Тосты и сливочное масло, сыр со слезой, размороженная ветчина. Розетка с айвовым вареньем, кисловатым, терпким, и Кэри морщит нос, но намазывает густо…
– Мы на рынок, да?
– Да.
– А в чем я поеду?
На ней по-прежнему рубашка Брокка с закатанными рукавами, и собственные руки Кэри выглядят неестественно тонкими, хрупкими. Штаны, пусть и на подтяжках, но съезжают, и полы рубашки выбиваются, что безумно Кэри раздражает.
Об одежде он и не подумал.
Но в поселке хватает женщин. За год старые раны затянулись, разве что весной на кладбище, устроенном в долине, высадят цветы. И кресты поставят каменные, взамен снесенных ветром деревянных. Однако нынешним днем о крестах не думалось вовсе, то ли дело – платье. Отыскалось, новое, из плотного красно-зеленого тартана.
…вот только запах лаванды…
…переложили, чтобы моль не поела, как сказала полноватая женщина, которой платье было явно мало. Она же спешно, розовея и отводя взгляд, отряхивала подол, вздыхала, что складки, мол, разгладить бы, и если господин мастер подождет…
Он ждал.
И Кэри, отказавшаяся отпускать его одного, тоже ждала. Она вертела головой, разглядывая нехитрое убранство дома. Вышитые лиловыми нитками астры и крупные, отчего-то розовые маки на полотняных занавесках. Белые полотенца с красными петухами, изразцовая печь и ряд медных, надраенных до блеска кастрюль.
Четверо детей на кровати, спрятались под одним одеялом, только глаза блестят.
Шепчутся.
Толкают друг дружку и, опасаясь материного окрика, а может и самого Брокка, натягивают пуховое одеяло по самые макушки. Запах свежего хлеба и мясной похлебки. Староста, ленивый, осоловевший с утра, расчесывает бороду резным гребешком, с прищуром наблюдая за супругой. Та же, двигаясь неторопливо, выгребает из печи угли, наполняя им стальной ковш утюга. А потом, перехватив за ручку, качает взад-вперед, словно колыбель. И воздух, проникая сквозь дыры в высоких бортиках, поит огонь, распаляет. Греется подошва…
…запах лаванды исчезает, сменяясь иными.
А платье пришлось Кэри почти впору, разве что коротковато слегка.
Ничего страшного.
– Спасибо. – Брокк оставляет на столе банкноту. От денег хозяйка отказывается, но как-то неубедительно, муж ее и вовсе хмыкает.
Люди.
И люди же встречают по ту сторону портала, который дрожит и кренится, отчетливо хрустит расшатанный бурей контур.
Держит.
Слава жиле, держит.
– Дурнота пройдет. – Брокк поймал жену и прижал к себе. – Дыши. Глубоко дыши… пройдет все.
И она дышит, уткнувшись носом в его грудь. Шапочка с меховой оторочкой сбилась на затылок, шубка расстегнута… надо купить другую, чтобы не с чужого плеча.
– Никудышный из меня похититель, – Брокк возится с пуговицами, – непродуманный.
– Замечательный, – не соглашается Кэри. – А где…
– До города часа два…
Сани ждут, запряженные крепкой лошадкой местной породы. Длинногривая, длиннохвостая, она сразу принимает в галоп и легко летит по укатанному тракту. Скрипят полозья, и холодный ветер спешит пробраться под меховую куртку.
– Смотри! – Кэри дергает за руку. – Птицы какие!
– Снегири.
Облепили придорожную рябину, красные ягоды и красногрудые птицы. Стая с криком поднимается ввысь, летит перед санями, чтобы рассыпаться.
Остаться позади.
И старый колодец, от которого поднимается тонкая шея журавля… и вовсе древняя башня на три стены, а четвертая, обвалившаяся, дотянулась до самой дороги языком крошеного кирпича. Из стены башни проросли ивовые побеги.
Брокк говорил.
Про дорогу, которая появилась в последние годы войны, когда стало очевидно, что земли эти при любом исходе к альвам не вернутся. Про башню, где прятались повстанцы. Про беженцев, наводнивших город, банды, которые называли себя борцами за независимость, но на самом деле были обычными мародерами.
Про снегирей и белых полярных сов.
Про рассветы, которые, несмотря на зиму, наступали рано, и местные трехдневные бури… про раннюю весну, оттепели и лавины, что спускались с горных склонов. Про Перевал и возрожденный Гримхольд… про его хозяина и Эйо…
Он рассказывал и про цветущий вереск. Пчел, бортников, древний праздник осени, прозванный днем кленового листа… про короны из золоченых дубовых листьев… хороводы, костры, что согревали землю… танцы на углях и выборы короля… слепую вещунью, которая на самом деле была зрячей, но избиралась волей случая – черной фасолиной в пироге.
