…про то, что некогда, быть может, годы тому, а может, и столетия, девушку и вправду ослепляли, оставляя залогом удачи. И держали в клетке дома дивной птицей. Она носила белые одежды, и люди верили, что ей открывалась истина… не было по эту сторону гор села, в котором обидели бы вещунью. И жили слепые старухи в немалом почете, а когда умирали, то в ночь костров кому-то да выпадала в пироге черная фасолина.
…ныне вещунью поили травяным отваром, лишая зрения и разума на ночь. Почти милосердие, но вскоре и этот обычай уйдет вслед за альвами.
Он, уже охрипнув, говорил про бочки с медом и пивом, про пивоваров, которые надевали праздничные, расшитые узорами хмеля одежды и высокие колпаки. Они заплетали бороды, хвастаясь длиной их и красотой не менее, чем сваренным пивом. И лили его на костер, клянясь, что огонь узнает лучшее.
Не было в эту ночь человека, который решился бы на обман.
Увидит дубовый король…
…поймает Королева Грез и Туманов, пусть имя ее запретно, пусть сама она покинула мир, но люди верят – слышит.
Что есть вера?
Брокк не знал. Он осип и, устав говорить, замолчал, просто держал Кэри за руку.
Лагсат начался с обозов, с широких подвод, волокуш, в которые запрягали медлительных волов, с легких повозок и саней, что вязли в дорожной суматохе. И разбитая ногами, копытами, колесами дорога расширялась. Полозья скребли по камню, и Брокк махнул вознице, чтобы останавливался: пешком проще.
Ветвились тропы, вились между стенами невысоких домов. Их крыши срастались друг с другом, а на них поднимались яркие будки голубятен. Дымили печи, и угольная пыль красила снег черным.
– Пироги… пироги, булки… – торговали из окон, которые здесь делали низкими, с широкими выступами-подоконниками и распашными ставнями. – Квас…
Голос раскрасневшейся женщины с волосами, подвязанными платком, перебивался тонким криком.
– Орехи! Каленые орехи!
– Медовуха горячая!
Наливали в глиняные кубки и вправду горячую, обжигающую. И Кэри опасливо принюхивалась, пытаясь разобраться в травах. Мята. Душица. Пожалуй, немного черноягодника и рябины малость, для кислоты. И конечно, местный вересковый мед, терпкий, ароматный.
Рынок, оживавший на рассвете, бурлил.
Местные и чужаки, купцы в черных костюмах, в собачьих лохматых шубах, неспешные, но все одно суетливые. Приказчики. Помощники. И красный дом нотариуса, перед которым выстроилась очередь. Сам нотариус, невысокого роста, полноватый и в очках, похожий на сову… искатели редкостей, собиратели чудес… мышиный цирк, у которого Кэри задержалась надолго.
…гадалка, потянувшаяся было к Брокку, но, разглядев лицо, отпрянувшая.
Полиция.
Военные.
Сутолока открытых торгов и громкий надсаженный голос распорядителя аукциона…
– Пойдем отсюда, пожалуйста. – Кэри сжала пальцы. – Я… они продают чью-то жизнь.
И она высится грудой старой мебели, статуями и зеркалами, напольными вазами, на которых закреплены бумажки с номерами лотов, древними часами…
– Пойдем.
Альвийские лавки уже открылись. Высокие, узкие дома-скворечники и хозяева-скворцы, все как один в черном. Смотрят глазами-бусинами, не спеша расхваливать товар, но глядят на покупателей свысока, с легким презрением.
В этих лавках не звенят на двери колокольчики.
Внутри сумрачно, влажно и пахнет свежескошенной травой. В широких шкафах, за покровом стекла, скрываются редкие и дорогие вещи. К примеру, альвийские куклы, хрупкие и белолицые, все как одна в роскошных нарядах. На рисованных их личиках застыла та же гримаска снисходительности…
– Я их боюсь, – призналась Кэри.
Она не выпускала его руку, и Брокк обнял ее за плечи.
Продавец же, не произнеся ни слова, выставил на прилавок шкатулку из темно-красного дерева. Альвийский бук? И гребни из него же, украшенные резьбой.
– Нравятся?
Кэри прикасается к дереву с опаской, и продавец одобрительно кивает. Он запросит за шкатулку безумные деньги, зная, что если глянулась, то и деньги найдутся.
Находятся.
И Кэри не без разочарования выпускает шкатулку, позволяя ее обернуть мягкой тканью.
– Быть может, – в полумраке глаза полукровки слабо светятся, и узкий зрачок расплывается, тесня характерную зелень. Он не альв, но почти… – Леди заинтересуют иные редкости?
Почти дружелюбен.
Почти улыбается, а Брокка не замечает, и это – часть игры, которую приходится терпеть.
– Вот шелк… – Ткань растекается по прилавку, невероятно тонкая, но и невероятно прочная.
Белая.
С рисунком белых же перьев… белое по белому, вышивка мерцает, точно меняется, и Кэри не способна оторвать взгляд… альвийский шелк невесом. И стоит куда больше шкатулки.
– Вот маска, созданная для последнего бала…
Узкоклювая, закрывающая верхнюю половину лица.
Белая.
С эгреткой в ледяной пыли алмазов.
Бесполезно спрашивать, откуда продавец знает, что им нужно, но он усмехается, укладывая маску в футляр. И достает ожерелье из посеребренных перьев белой цапли… браслеты… прилавок заполняется вещами, а продавец теряет прежнее равнодушие. Он рассказывает историю каждой, и не слушать его невозможно.
…осколки ушедшего мира.
– Вот оплавленные камни Аль-Ахэйо, – низкий с хрипотцой голос завораживает. И опаленный пламенем мрамор ложится между серебряной статуэткой лани и каменным тигром. – Вы ведь слышали, леди, о городе, которого не стало?
Тихо в лавке.
Сонная муха кружит над газовым фонарем, тычется в стекло.
Куклы смотрят на Брокка мертвыми рисованными глазами.
– Аль-Ахэйо, белая жемчужина альвов. Город вечного лета…
Муха упрямо долбится, пытаясь пробить слишком толстое для нее стекло, не понимая, что за ним – огонь и смерть.
– Он исчез в одночасье, утонул в пламени. Его прекрасные дома, сады, великая библиотека…
– А люди?
– И люди. Вспыхнули и сгорели словно спички. Но кто думает о людях, милая леди? – Продавец выбрал оплавленный кусок мрамора. – Возьмите на память о том, что когда-то в этом мире существовало чудо…
Камень. Всего-навсего камень. Мрамора кусок. И воздух, горький, пропитанный дымом, вызывающий тошноту. Брокк стискивает зубы, сжимает кулаки.
Надо дышать.
И постараться не уронить свертки… там белый альвийский шелк и маска, шкатулка с гребнями, кажется, зеркало… и то ожерелье из посеребренных перьев цапли.
– Брокк, – мягкая ладонь ложится на висок, – ты не виноват. Слышишь?
