– Я не… – Дышать получается, и Таннис дышит.
Медленно. По патентованной методике, преодолевая тошноту. Вот только преодолеть не выходит, и ее выворачивает на черные брюки Освальда.
– Все хорошо. – Он придерживает голову, не позволяя ей упасть. – Уже совсем немного осталось.
И вытирает рот платком.
…он не чудовище… разве что самую малость… он обещал, что не тронет Таннис…
– Тише, малявка, не ерзай. – Стянув пиджак, Освальд накрывает им колени. – Ты заболела…
– Нет.
– Да, малявка, заболела. Переволновалась. – Он говорит мягко, и хочется верить этому голосу.
И человеку тоже. Он ласков.
Притворная доброта.
– Вот и приехали. – Он открывает дверь, впуская ледяной ветер и снег. А Таннис ловит снежинки губами, повторяя про себя, что она снова способна дышать.
И встать сумеет.
Не позволяют.
– Держись крепче. – Освальд берет ее на руки и, заглянув в глаза, улыбается: – А ты выросла…
…выросла.
И выжила. Выбралась с того берега реки, но не удержалась на этом.
Он шел быстро, а по лестнице и вовсе бегом поднимался. Дверь в комнату Таннис пнул так, что дерево затрещало.
– Вот мы и дома…
…это ненастоящий дом. Его украли вместе с сумасшедшими старухами и родовым древом, потемневшими от времени портретами людей, чужой честью, гордостью и древним гербом, который пересекала трещина.
Но говорить нельзя, Освальд обидится.
Нынешним вечером он заботлив. И остатки ненавистного платья сдирает… Красное с черным кружевом. Вульгарное. Слишком открытое. Слишком роскошное с виду. Слишком… такое для шлюхи в самый раз.
– Скоро приедет доктор. – Освальд стянул и остроносые туфли, и шелковые чулки, которые пропитались испариной и намертво прилипли к ногам. Он возился с подвязками и пуговицами нижней рубахи, скомкав которую, вытирал мокрую кожу Таннис.
Одевал чистую.
Укладывал в постель. И подавал вазу при новом приступе. Рвало уже водой.
– Отравилась… чем-то… – Говорить было тяжело: мягкие тряпичные губы не слушались.
– Не спеши. – Освальд держал у губ стакан с водой. – Ты ж моя девочка…
И слезы подкатывали к глазам.
Нельзя плакать. Слезы – это слабость, а Таннис надо быть сильной, иначе она не выживет.
Доктор появился, а она пропустила его появление, просто вдруг Освальда сменил высокий, худой до измождения человек в черном наряде. Он снял котелок, и Таннис смотрела на голову человека, неестественно крупную, гладкую и блестящую, словно он смазал кожу маслом.
А может, и смазал.
Человек заглядывал в глаза, оттягивая веки холодными пальцами. Тер виски, мял руки и прижимал к груди слуховую трубку. Он считал пульс, отмеряя время по серебряному брегету, точь-в-точь как тот, который был у Кейрена…
…не думать.
Доктор задавал вопросы, а Таннис отвечала.
Пыталась.
И терпела, когда он, сунув все еще холодные руки под рубаху, ощупывал ее живот.
Ушел. И Таннис, кое-как перевернувшись на бок, подтянула колени к груди, обняла себя. Что дальше? Она не знала, но закрыла глаза и лежала. Долго, наверное, лежала…
– Ты не спишь. – Освальд присел на край кровати.
– Не сплю.
– Тебе лучше?
– Лучше.
– Поговорим?
Он провел ладонью по волосам и, мягко взяв за плечи, развернул Таннис.
– Ты ведь знала…
– Догадывалась.
Таннис хотела сесть, но голова все еще кружилась.
– И почему промолчала? – Освальд поправил подушки. – Испугалась?
– Да.
– Прости. Наверное, я был слишком резок с тобой. – Он водил пальцами по щеке, собирая с кожи не то пот, не то слезы.
– И что теперь?
– Вообще или с тобой?
– С нами. – Она обняла живот.
…залетела. И ведь знала же, что подобное бывает, пыталась считать дни, но с Кейреном вечно сбивалась со счета. А он вовсе, казалось, не думал о ребенке.
И не думает.
Он думает, что Таннис – шлюха, которая одного клиента на другого променяла.
– Ничего. – Освальд помог ей сесть и, сняв домашнюю куртку, набросил на плечи, а колени укрыл одеялом. – Здесь сквозит, а тебе стоит избегать сквозняков. Таннис, я понимаю, что кажусь тебе чудовищем. Временами я и вправду чудовище… и лучше тебе не знать…
– Теперь я тебе не нужна…
– Нужна, малявка. – Он притянул Таннис к себе. – Не говори ерунды. Ну что изменилось?
– Я беременна…
– И хорошо.
– Ты не…
Голос срывается. И задавать вопросы страшно.
– Не трону ни тебя, ни ребенка. Таннис, давай серьезно, ладно?
Иначе-то как?
– Да, твоя беременность несколько нарушает мои планы, но не сказать, чтобы очень серьезно. Мне по-прежнему нужен наследник, но я согласен подождать год или полтора… это время у меня еще есть.
У него – да. А у Таннис?
– Я знаю, о чем ты сейчас думаешь. Прервать беременность можно. Есть травы. Есть врачи. Но даже если бы ты вдруг захотела избавиться от этого ребенка… а ты не хочешь, я правильно понял?
Таннис кивнула.
Ребенок. В ней живет ребенок. И появится на свет, если она правильно рассчитала, в середине лета… и у него будут глаза Кейрена. Острые его скулы.
Упрямый характер.
И тонкий нюх.
– Так вот, даже если бы у тебя вдруг возникло бы подобное желание, я бы не позволил ему исполниться.
– Почему? – Тяжело говорить, во рту пересохло, и Освальд поднялся. Он подвинул к кровати столик и чашку подал, сам налил воды, холодной и непередаваемо вкусной.
– Потому что нет более верного способа подорвать здоровье женщины. А твое здоровье, если понимаешь, меня весьма заботит.
Он помог удержать чашку. И дождался, пока Таннис напьется.
– Женщины, которые избавляются от детей, зачастую потом рожают уродов, Таннис.
– И ты…
– И я о вас позабочусь. – Он забрал чашку и помог лечь. – Доктор сказал, что все хорошо, ты просто-напросто переволновалась. А тошнота – пройдет.
Уже прошла. И Таннис способна дышать.
Слушать.
– Ребенок…
– Останется с тобой. Подумай сама, зачем мне полукровка? И да, я вынужден буду забрать нашего сына…
