И вместе с Кэри Сверр раскапывал лужайку, вытаскивая червей. Набралось много, целый кулек, который Кэри сунула в карман фартука. Сверр предлагал сам его птенцам отнести, но тогда Кэри их не увидит. А ей хотелось, вот только по деревьям она не умела лазить.
Сверр же пообещал втащить.
И тащил…
Уже на самой вершине, смахнув пот с лица, он сказал:
– Ты жуть до чего неповоротливая…
…Два кресла стояли у окна, соприкасаясь ножками. Высокие спинки, широкие подлокотники. Дерево старое, и лак потемнел, а алый бархат поистерся. На нем появился характерный лоск, но кресло все равно выглядело уютным. И Брокк, сев в него, вытянул ноги к окну.
– Не бойся, – повторил.
– Не боюсь.
Почти.
А рука Кэри оказалась свободна, и, пытаясь сгладить внезапную неловкость, Кэри принялась расправлять складки на юбке.
Серое платье. Скучное.
И она сама наверняка скучна.
Брокк не спешит начинать беседу, разглядывая ее, будто видит впервые…
– Я… – Она смотрела на руки, на дрожащие пальцы, которые вновь терзали жесткую ткань, на саму эту ткань грубого плетения… саржа… и манжеты узкие… пуговки крохотные, из перламутра, и это – единственное украшение. – Я должна вам кое-что рассказать.
Пока он молчит.
И дождь за окном затих, тоже прислушиваясь к словам Кэри.
– Вам это не понравится. И… и мне очень жаль.
Она все же осмелилась бросить взгляд на его лицо. Тени заострили его черты, подчеркнув жесткую линию подбородка и резко очерченные губы. А нос крупный, ноздри немного вывернуты, на щеке же – россыпь родинок, словно пятна чернильные.
…когда-то Кэри, сидя перед зеркалом, пыталась родинки оттереть.
Не надо думать о прошлом.
Повернувшись к окну, затянутому серой пеленой, Кэри заговорила. Она хотела рассказать только про игру и Ригера, но как-то так вышло, что слова цеплялись за слова, вытягивая воспоминания, то горькие, то сладкие.
Смешанные.
И слезы, которые Кэри прятала от себя самой, потекли по щекам.
– …Ну и чего ты разревелась? – Сверр поднял ее, и Кэри вскрикнула от боли. – Стой смирно. Сейчас пройдет.
Он отряхнул платье от песка и мелкого сора, прилипшего к юбкам. Заставил разжать изрядно разодранные ладони, ощупал пальцы, и предплечья, и плечи, убеждаясь, что все хорошо.
– Больно? – спросил, обнимая. И Кэри уткнулась в его плечо, заскулила. Больно… но боль потихоньку растворялась.
– Скоро совсем пройдет. – Сверр гладил по голове. – Поверь мне.
Ему двенадцать и даже почти тринадцать. Он взрослый. Ответственный. И в седле держится хорошо. А Кэри неуклюжая, и ее снова лошадь сбросила, да неудачно: нога застряла в стремени.
– Ступить можешь?
Кэри кивнула: она попробует. Слезы лились не столько от боли, которая и вправду была терпимой, сколько от обиды.
– Давай. – Сверр подставил плечо. – Потерпи, маленькая.
Стиснув зубы, Кэри сделала шаг. И едва не взвыла – боль вернулась, а сама нога сделалась словно бы деревянной.
– Стой, – выпустив ее, Сверр встал на колени. – У тебя ступня опухает. Обопрись на меня.
Он расшнуровал ботинок и, невзирая на вой Кэри, стащил его с ноги.
– Вывих. Доктора надо позвать.
Поднявшись, Сверр просто подхватил Кэри на руки и понес. Шагал он широко, и запах менялся, становясь тяжелым, пугающим.
– Все хорошо, маленькая моя. – Он усадил Кэри на лавку и подал стек. – Я скоро.
– Стой. – Кэри попыталась его удержать, она уже видела, как изменилось выражение его лица. Сверр вновь стал… другим. И с легкостью стряхнул ее руку, провел кончиком стека по щеке и, когда Кэри зажмурилась, сказал:
– Не бойся. Я никому не позволю обижать тебя.
Кобылица носилась по леваде, то и дело останавливаясь, дразня Сверра. Она выгибала шею и била копытом, оставляя на песке круглые отметины. Подпускала на расстояние вытянутой руки, но не давалась, уносилась прочь. И Кэри наблюдала за этой игрой, убеждая себя, что Сверр сдержится.
Он ведь обещал в прошлый раз.
И не будет ее обманывать.
Сверр хороший, только вспыльчивый и…
Кобылица устала играть и позволила поймать себя. Тихонько заржав, она толкнула Сверра мордой в плечо, а потом попыталась за ухо ухватить. И он провел ладонью по мокрой от пота шее.
– Нельзя обижать Кэри, – сказал он очень тихо. И стек щелкнул по голенищу сапога.
– Сверр, нет! – Кэри вскочила и сделала шаг, едва не рухнув на песок. Она сцепила зубы и заставила себя идти, чудом удерживаясь на ногах. Длинный подол амазонки волочился по песку, и распухшая ступня скользила. – Сверр, пожалуйста, не трогай ее… она… она мне нравится…
Сверр гладил кобылицу, и та стояла смирно, бархатный нос ее касался его щеки, точно лошадь рассказывала о чем-то…
Доверчивая.
– Нет, пожалуйста… ты не должен этого делать.
Кэри не знала, откуда появился нож.
Просто солнце плеснуло светом, и вспыхнула тонкая кромка лезвия, а кобылица, завизжав, встала на дыбы. И кровью запахло. Запах этот заставил Кэри отпрянуть, и, потеряв опору, она упала на песок. Горячий. Колючий. Разбитый многими копытами.
– Вставай. – Сверр протянул руку, и пальцы его были в крови. – У этой лошади был дурной норов. И выезжена отвратительно. – Он поднял Кэри рывком и, впившись в плечи, неожиданно сильно тряхнул ее. – Никогда не говори мне о том, что я должен, а чего нет.
– Ты… – Кэри не могла отвести взгляда от лошади. Та еще была жива, она пыталась подняться, но вновь и вновь падала на песок. – Ты ее…
Сверр обнял, прижимая к себе, и острие ножа уперлось в спину Кэри.
– Я никому не позволю тебя обидеть.
– Кэри…
Память отступила перед этим голосом, унеся с собой и терпкий аромат крови, и теплоту песка, скользкие ладони Сверра, страх и обиду, детскую, пережитую.
– Не надо плакать, Кэри. – Ее муж стоял перед креслом на коленях и слезы вытирал, не платком – пальцами. А перчатки так и не снял.
Он выглядит обеспокоенным.
И, наверное, зря она истерику устроила.
– Все… хорошо. – Собственный голос стал сиплым, надсаженным.
– Не хорошо, – возразил Брокк, но пальцы его замерли на щеках. Он же встал. Отстранился. И вернулся в свое кресло, которое было рядом, но все же слишком далеко. – Но мы постараемся все исправить.
Он не сердится?
– Возьмите. – Брокк протянул платок и, окинув Кэри взглядом, сказал: – Вам стоит выпить.
