Итак, за всеми этими жизненными перипетиями тема отца и вовсе растворилась за горизонтом. Я всегда испытывала удивление, недоумение и даже досаду, когда кто-то выражал мне соболезнования по поводу того, что я выросла без отца. Я с гордостью кивала на мужа моей тети, которого всю свою сознательную жизнь называла дядей. Там, поверьте, было чем гордиться – физик и лирик, ученый и поэт, блестящий представитель славных шестидесятых прошлого века!
Только много лет спустя, когда я стала взрослой, а за спиной уже были собственные серьезные испытания, я поняла наконец, что отец – это не тот, кто остался на школьном дворе, так и не сумев заговорить с собственной дочерью. Этот тот, чья кровь течет в моих жилах, тот, кто передал мне свои таланты, свои черты, надежды, страхи, свою буйную и творческую натуру, которую, возможно, сам не сумел реализовать. Это глубокое переживание, которое открылось мне, заставило меня страдать. Ведь мир, который я выстроила, защищал меня от этой боли, с которой мне не хотелось встречаться. Но я чувствовала, что больше нельзя прятаться, пора посмотреть правде в глаза.
Я никогда не произносила слова «папа». Он никогда не звонил, не писал. Я страдала от того, что он не помнил обо мне, что я не интересовала его. Мне казалось, что он живет своей жизнью, в которой мне места нет. Это вызывало во мне боль, обиду и злость, и все же огромное желание знать – любит ли он меня, нужна ли я ему? Эти чувства понятны любой девочке, которая выросла без отца, но от этого они не становятся менее болезненными. Все эти чувства были адресованы тому, кого нет, тому, кто ничего о них не знает. Их некому было отдать, не с кем было разделить, они жили внутри меня. И как змея кусает свой хвост, так и я кружилась в замкнутом круге этих тяжелых переживаний.
Мне повезло: в этот период моей жизни рядом со мной оказались мои друзья-психологи, которые очень меня поддерживали. Благодаря им я решила выйти из этого замкнутого круга. Я знала, что в одном из последних номеров очень популярного в те времена журнала вышла большая статья моего отца. После долгих поисков, благодаря интернету, я нашла этот текст. Две недели я не могла начать читать его. Мне было страшно. Но я знала, что не сверну, что обратной дороги нет. Я должна была встретиться со своим отцом, и тогда для меня это была единственная возможность. Когда я начала читать этот текст, я почти ничего не видела от слез. Я искала там что-нибудь о себе и своей маме, но так и не нашла. Конечно, эта статья была не автобиографичной, это был очерк о людях, не нашедших себя в перестройку, оказавшихся выбитыми из седла привычного уклада жизни. Но я с детским упорством искала свои следы в этом тексте до самой последней строчки. Но нашла я там совсем другое! Я нашла его самого! Слог, ритм, пульс, дыхание этого текста совпали с моими. Я вдруг узнала в них мой ритм, мой пульс, мое дыхание. Я встретилась со своим отцом в этом тексте, я поняла, что получила от него в наследство, – и мне это понравилось. Впервые в жизни я сказала слово «папа», когда мне было тридцать пять лет.
Я уверена, и мои профессиональные наблюдения это много раз подтверждали, – подобный опыт что-то необратимо меняет в глубине нашей души.
Это не просто озарение, освобождение, принятие. Это возвращение! Возвращение целостности, встреча с какой-то очень важной частью себя, потерянной на долгое время в лабиринтах жизни. Попробуем пояснить этот тезис.
Вернемся к моей истории, но посмотрим на нее как бы со стороны. Маленькая девочка переживает разрыв с отцом. Этот разрыв происходит тогда, когда собственного образа отца у ребенка еще нет. Он формируется, лепится другими людьми – близкими, родными, но испуганными и пострадавшими. Этот образ очевидно негативен – бросил, не звонил, забыл. Простым и ясным критерием того, что отец в сознании ребенка запечатлен враждебным, опасным, пугающим, является нервный тик, который появляется сразу после встречи с отцом. Так нервная система сигнализирует о сильном испуге, болезненном переживании. Моя память сохранила единственный кадр этого эпизода, прихода папы в детский сад: я очень испугана, сижу на корточках, забившись под стол, а меня ищет воспитательница, чтобы подвести к мужчине, стоящему у входной двери. Обратите внимание, мужчина только вошел, он еще ничего не сказал, ничего не сделал, но страх и опасность уже живут внутри ребенка, влияя на его поведение и реакции. Этот стереотип уже запечатлен сознанием, врезался в память, остался в душе. Проходит время, увеличиваются расстояния, фактической опасности больше нет, отец все больше превращается в номинальную фигуру, тающую в прошлом. Но отец – это не просто дядя, память о котором можно стереть, уничтожив общие фотографии и поменяв фамилию. Это голос крови! Это поворот головы, улыбка, жест, почерк… «Ты весь в своего отца», – выкрикивают в ссоре своим сыновьям одинокие матери, пытаясь побольнее ранить. «Ты врешь! Я ни за что не буду на него похожим», – сжав зубы от ненависти, отвечают обиженные мальчики, становясь все больше похожими на своих исчезнувших отцов. Что может быть ужаснее этой перепалки! «Ни за что я не буду на него похож» – это значит, я не возьму того, что он дал мне в наследство, что УЖЕ есть во мне, что УЖЕ течет в моих жилах, то есть Я НИКОГДА НЕ ПРИМУ СЕБЯ ДО КОНЦА, все то, что связано с отцом во мне, будет выжигаться, табуироваться, уничтожаться мною самим! Психологи это называют аутоагрессией. Такое самоотвержение, самоотчуждение очень опасно для развития человека, для становления его личности. Из этого корня вырастают самые разнообразные комплексы, невротические формы бытия. Такая НЕВСТРЕЧА с самим собой лишает человека возможности увидеть и понять себя, осознать не только то, чем мы можем гордиться в себе, но и то, что мы могли бы изменить, исправить.
Когда-то давно я консультировала одну чудесную, но очень несчастную девушку, которой было около двадцати пяти лет. Она попала ко мне в плохом состоянии, близком к госпитализации, у нее была нервная анорексия
[1]
. Когда она первый раз пришла на прием, то не смотрела на меня, сидела, вжавшись в кресло, говорила тихо и неразборчиво. Главная проблема состояла в том, что она была полностью выключена из жизни – не училась, не работала, боялась встречаться с людьми. Близких больше всего заботил ее отказ от пищи, в результате которого ее физическое состояние вызывало огромное беспокойство. Однако ее саму волновало не это. Ее собственный вопрос был сформулирован иначе: «Я не знаю, зачем жить!» И с этой точки зрения все внешние проявления ее болезни укладывались в картину общего глубинного отказа от жизни. Однако сам факт обращения говорил о том, что жизнь все же имеет для нее ценность, просто ей не хватает сил преодолеть какой-то внутренний раскол. В результате терапии выяснилось, что ее мать решала любые семейные вопросы только через нее. Развод родителей, переезд бабушки в другой город, смена работы, ссоры матери с друзьями и коллегами – все изобилие взрослых проблем навалилось на нее уже в детстве. Мама назначила ее советником и конфидентом, взрослой и мудрой, хотя она была еще маленькой и неопытной и не справлялась с грузом взрослой ответственности. Что оставалось делать бедной девочке? Только уйти от этой сложной и непонятной взрослой реальности в свой маленький и замкнутый мирок, все более отделявший ее от жизни.
