Тяжело и тоскливо было на душе у Юрки. Что-то настойчивое и беспокойное сосало его внутри. Часто, очень часто находил его Михей возле ивы. Мальчик сидел, подперев голову руками, и смотрел туда, где грудой поднимались холмы, похожие издали на чьи-то большие могилы. Лицо его было задумчиво и печально.
Рыбак не беспокоил его в такие минуты, а только смотрел с грустью на своего случайного питомца. Что-то давно пережитое выходило вдруг из-за темной гряды лет и охватывало его воспоминаниями. Он вздыхал и тихонько уходил в избу.
Юрка же в таких случаях редко о чем-либо думал. Просто тоска, безмолвная, глухая, охватывала его душу, и глаза невольно устремлялись туда, где было что-то, что казалось счастьем. Только о Саше иногда вспоминал он в эти минуты, да и то редко, а чаще всего тосковал без слов и без мыслей.
Случалось иногда, что беззаботная детская веселость проглядывала ярким лучом сквозь мрачность и тоску. Тогда смехом и гамом наполнялась мертвая окрестность. Лаял Турка, взапуски прыгая с мальчиком с кочки на кочку, хохотал Юрка, борясь и катаясь с ним по траве.
Тогда оживлялось и лицо старика. Веселость Юрки передавалась и ему, и рыбак с любовью во взоре смотрел на резвые выходки Юрки.
На рыбную ловлю теперь ездили вдвоем. Часы, проведенные в баркасе, были сплошным наслаждением для Юрки.
Лежа на куче сетей, Юрка созерцал небо или слушал рассказы Михея, которых было много в запасе у старика. Можно было подумать, что волны говорят ему своим мерным плеском, а он передает рассказы уже человеческим языком – до того бесконечны были они.
Тихо поскрипывает рея, плещутся в борта мелкие волны. Баркас не спеша прокладывает путь, и в то же время плавный, размеренный голос старика рассказывает о страшном «рыбаке-бессмертном», или об Эйде – царе-рыбе. Юрка закроет глаза, и кажется ему, что вдруг налетели со всех сторон прошлые года, тряхнули стариной и заговорили. Заговорили плеском струек воды под килем, шепотом ветра в снастях и плавным голосом рыбака…
– А что, дедушка, – спросил как-то Юрка, – ты всегда жил один?
Нескоро ответил рыбак…
Звезды дрожали в темном небе и отливали трепетными искрами света в загадочной глубине воды. Лениво полз баркас, и ветерок чуть слышно лепетал о чем-то в несложных снастях.
Юрка ничего не мог разобрать на лице рыбака – тень безлунной ночи закрывала его, – но по дрогнувшему голосу старика он смутно понял причину молчания.
– Было время, и не один жил, – подтянув рею, отозвался наконец Михей. – Да… было время…
Опять наступило молчание. С берега донесся крик какой-то ночной птицы, протяжный и тоскливый.
– Да, бежит время, – снова пробормотал Михей. – Были у меня жена, дочка и внук, вот такой же малец, как и ты… Веселый такой… А теперь никого… Ох…
Тяжелый вздох старика слился во мраке с шепотом ветра в снастях…
– Умерли? – сдавленным голосом спросил Юрка.
– Умерли, – ответил рыбак, а спустя минуту добавил: – Жена по Божьей воле умерла по-человечески… Дочку вот… загубили… Внучку́ не судьба была жить – утонул.
Голос старика дрогнул и оборвался. Юрка притих, словно его придавила тяжесть слов Михея.
Но беспокойный детский мозг не мог примириться с краткостью ответа. Юрка спросил после долгого молчания:
– Как же это вышло, дедушка?
– А так, – уже спокойно ответил рыбак. – Тебе-то, пискарь высушенный, и знать незачем… Жена похворала и померла… А дочка – уж вдовой была о ту пору – на шереметевской конюшне Богу душу отдала.
– На конюшне? Лошадь лягнула?
– Где там лошадь… Конюхи застегали плетьми… насмерть, по барскому приказу. О ту пору крепостными мы были… Барин наш – граф Шереметев, что зверь какой был. Много народу загубил, взыщи с него Бог за это, и дочку мою тож…
Рыбак с трудом перевел дух.
– А внучку́, видно, Бог не велел жить на свете… – избегая дальнейших расспросов Юрки относительно шереметевской конюшни, добавил он.
– А он-то как утонул? – придвинувшись ближе к старику, полюбопытствовал мальчик.
– Он-то? А как люди тонут, – словно нехотя ответил Михей.
– А большой он был? – не унимался Юрка.
– Да ни дать ни взять как ты… Резвый был мальчишка, бойкий такой… Все-то у него точно на огне горело… Словно пар какой у него внутри пыхтел да двигал, как бы вот поезд, что ли, – такой непоседа… Десять лет было ему, а будто старый рыбак знал о лове, да и другой старый, поди, не всегда столько знает… И Бог весть откуда бралось у него это… Славный был парнишка…
Михей вздохнул слегка. Видно было, что воспоминания о внуке доставляют ему особенно грустное удовольствие, и он не мог уже остановиться, поглощенный ими.
– Воду любил он, поди, больше, чем мать родную, и рад бы все дни и ночи толкаться в челне или баркасе по морю за делом аль без дела – все равно. Не досмотри минуту только – и уж так и знай, что в челнок влезет да в залив – поминай как звали… Он, кажись, жил и дышал только морем. И резвый, веселый был, что огонь какой непоседливый, а бывало, что и дивное что-то случалось с ним. Сядет, бывало, на берегу, подопрется ручонками да как воззрится в даль, в море, ровно помрет на месте. Лицо станет таким хмурым, словно тоска гложет сердце, а глаза загорятся да не моргнув глядят все прямо, точно диковинное там что-то было перед ними. И Христос его знает, что видел он там на море, что слышал… И что за тоска приходила к нему… Не иначе как царица морская звала его к себе и манила… Не иначе… Есть она, царица морская, и каждый ребенок знает, что манит она к себе того, кто полюбится ей… Манит она, и тогда человеку нигде покоя нет, как на море только… Тоска измучит, истомит и тянет все к воде, на простор… А потом прибирает она… И много нашего брата-рыбака приманила с Божьего допущения… Ведь добрая она и угодная Богу. Не нечисть какая-нибудь, верно, ангел Божий, которому приказано царствовать на море…
Как-то жутко приятно становилось Юрке от рассказа, и он плотнее прижался к рыбаку, обхватив его руку своими руками. Волны тихо плескались и шептались друг с другом; ветерок шуршал над головой… и все это, казалось, повторяет рассказ старика, соглашается с ним и будто пополняет рассказ человека о тайнах морских…
– Так и Гришутку, верно, звала царица морская, и тосковал он по ней, и видел вдали, на море, то, чего не видели другие… Да…
– А взяла она его вот как, – после короткого перерыва продолжал старик. – Тому уже годов с двадцать минуло. Как теперь помню, что случилося это скоро после Ивана Купалы – летом, значит. Жаркий выдался месяц… А в тот день парило так, что и дух-то трудно было перевести, что в бане. Гришутка с утра собирался в челне уехать, да не пустил я: чайки кружились к грозе. После обеда вздремнуть я прилег да, должно быть, часика два проспал… Проснулся от грома: так ахнуло, что изба вся затряслась. Вскочил я… Темно что ночью стало… Ветер свистит, дождь, а по заливу волны так и перекатываются… Обмерло сердце… Где Гришутка? В избе нет. Поглядел в окно: челна нет… Что задохся сразу… Будто молоньей полоснуло – засох на месте… Смотрю это, глаза вылупивши, и ничего не вижу… И только вдруг – молонья… Далеко осветила море… И вижу – вдали лодчонка прыгает средь белых гребней… а в лодчонке сидит кто-то… «Гришка это», – думаю. В миг один добежал к баркасу… Тяжело было от берега отстать – где там! Баркас тяжелый, ветер встречный… волны бьют – и ни с места… Вызволился кое-как… да и погнал в море… Полыхнет молонья – вижу чёлн и Гришутку в нем… Должно, и он заметил меня, потому – махнул рукой: «Мол, скорее, дед!» Челнок его бросает с волны на волну… море ревет… гром и молонья кругом… просто беда! А настигать стал я Гришутку… Сажен пять осталось, не больше. Отлегло от сердца… «Ну, – думаю, – помиловал Господь!» И только подумал я это – вдруг шквал… Передернуло волной… У меня с кормы сорвало мачту… и это сразу – молонья… Что днем, светло стало, и вижу: на волне чёлн опрокинутый…
