— Ты идешь?
— Да, господин, — отозвался оруженосец.
— Не робей, не баба.
Уж кем-кем, а трусом Бруно не был. Сколько раз он балансировал на тонкой грани, делившей жизнь и смерть на равные доли. Сколько раз судьба играла им как разменной монетой. И все было нипочем суровому гиганту, бритый череп которого пересекал рубец от страшной раны, полученной им в одном из боев. И даже тогда, когда душа его едва не утратила с телом последнюю связь, он не боялся заглянуть в лицо смерти, только позже узнав, что старуха с косой безлика. А вот сейчас признак предательской слабости подмигнул ему со дна желудка, толкнул под дых. Но отступать было поздно.
Если бы Ян и Бруно могли одновременно спускаться вниз по извилистому пути пещеры и видеть, что происходит снаружи, то преждевременная седина и заикание дегенерата были бы им гарантированы. Узкий зев пещерного входа на секунду расширился, словно кто-то сделал вдох ртом, потом медленно стал сужаться, пока не исчез вовсе. Создавалось впечатление, словно закрылась беззубая пасть спящего великана.
Вскоре своды лаза стали настолько низкими, что пришлось пробираться ползком, на четвереньках. Особенно тяжело было оруженосцу, с чьим ростом могли соперничать разве что корабельные сосны.
Когда уже казалось, что идти дальше не имеет смысла, потому что потолок повис уж очень низко, проход неожиданно разродился огромной залой, напоминающей тронную комнату. Только в отличие от последней единственным украшением здесь были отполированные стены, в которых, подобно отражениям, бились чьи-то тени.
Люди встали, развели ноющие от усталости плечи. Так они стояли до тех пор, пока чей-то голос властно не приказал:
— Потушите факелы. Они вам больше не нужны.
Пришедшие подчинились. Какое-то время они были слепы, темнота вокруг отняла у них способность видеть. Но потом глаза привыкли, и комната стала менее мрачной и пугающей. Казалось, по ней струится мягкий цветной свет, источник которого замурован глубоко в стенах. Кругом царило буйство теней, словно где-то рядом ходили другие люди, до поры остававшиеся за пределом взгляда. Тени были разновелики, но, несомненно, принадлежали существам с фигурой человека. Только у некоторых были изменены пропорции, кто-то обладал лишними конечностями и даже крыльями. Общая картина была таковой, будто бы разыгрывалась театральная мистерия с акробатами, масками и переодеванием.
Неизвестный голос продолжил:
— Ты искал встречи с Патриархами?
Ян преклонил колена.
— Да.
— Ты знаешь условия?
— Да.
— Ты готов внести Лепту?
— Да.
— Тогда действуй.
Ян повернулся к Бруно.
— Мешок, — отрывисто скомандовал он.
Оруженосец протянул хозяину холщовый мешок.
По очереди выуживая из него предметы, Ян перечислял их.
— Мандрагора, кровь младенца, умершего в утробе, девственная плева монахини, ослиные уши, помет нетопыря, медвежья слюна, мед горных пчел и свечи из черного воска.
У Бруно зашевелились волосы на голове. Все это было неизменными атрибутами чернокнижия. Неужели мастер продал душу Дьяволу?
Ян ставил перед собой коробочки и мешочки с колдовскими ингредиентами, и они исчезали, всосанные в пол.
— Патриархи довольны твоими приношениями, человек. Осталось только одно. Окропление!
Ян молча кивнул. Едва ли он долго колебался. Ему заведомо был известен ритуал аудиенции. Все давно было решено, взвешено и подготовлено. Осталось лишь доиграть инсценировку до конца.
— Прости, Бруно, ты не должен был знать об этом, — произнес он напоследок.
Верный оруженосец так и не понял до конца смысл сказанного его мастером. Ян рывком встал с колен на ноги, рука выхватила меч, тело совершило полный оборот. В цветном свете тусклым проблеском мелькнуло лезвие меча. Бруно даже не успел отшатнуться. Миг он стоял, широко раскрыв глаза и рот. Пол залила темная кровь. Две половины человека с глухим стуком упали на землю.
— Окропление принято, человек. Ты можешь говорить с Патриархами.
Что было потом, имеет смысл лишь в устах посвященного.
Каждый раз, вспоминая выражение лица верного Бруно в тот последний миг, Шерхан ежится от приступа ужасного холода. Это было потому и чудовищно, что необратимо. Как и любая истинная красота, прошлое не терпит исправлений, раз и навсегда принимая ту или иную форму. У прошлого нет и быть не может скульптора, способного что-то менять и править. Это только будущее имеет шанс, как портовая девка, прогнуться под наши желания и стремления. И то в редких случаях. Времени, чтобы понять эту истину, у Шерхана было предостаточно. Тогда же он был способен поднять руку даже на незыблемый порядок мироздания.
Голос Отца-Настоятеля был полон металла, из которого можно было ковать пыточные клещи:
— Таким образом, в поисках мести, и субъективной справедливости ты стал одним из нас. Каинитом.
— Да.
— Ты разочаровался в своем выборе?
— Нет.
— Но ты недоволен?
— Я был недоволен тогда и остаюсь противником многих наших законов теперь. И этого уже не изменить.
— Когда последний раз ты утолял голод естественным путем?
— Это было очень давно, святой отец.
— Ты знаешь, что идти против природы явлений — страшный грех? И что за наказание следует при этом?
— Я вполне осведомлен обо всех тонкостях процессуального кодекса нашей церкви. Не утруждайте себя лишними словами.
— Ты всегда был дерзок с нами, таким остался до сих пор. Это всегда отличало тебя от других.
— Я могу расценить это как комплимент?
— Нет. Ты возмущаешь наше спокойствие. Прежние Отцы находили в себе силы терпеть тебя, но я придерживаюсь иного мнения. Прошли те времена, когда мы могли диктовать свою волю людям, не боясь агрессии с их стороны. Сейчас иные времена. Мы — уже не всесильные охотники, они — не трусливые жертвы. Как никогда мы близки к тому равенству, что с одной стороны примирит нас навсегда, а с другой утопит нас в крови междоусобицы и ввергнет в забвение. Я считаю, сейчас не то время, когда каиниты могут позволить себе мириться с вредоносной для нас инициативой и инакомыслием. А это — твои основные пороки.
— Даже будучи по их сторону Барьера, я не пресмыкался и не гнул спины. Почему я должен преступать свои принципы сейчас?
— Такова воля большинства Патриархов.
— Пусть они скажут мне это в лицо. Когда-то они дали мне почувствовать сладость Перерождения. Пусть же и горечь отлучения будет дана только ими.
— Дерзость! Сплошная дерзость!
