– А может, – говорю, – никуда не ушла? Может, ещё покараулить желаете?
– Да нет, – говорят, – чего уж там.
– Домой, куда же больше.
– Так, – говорю, – охотнички дорогие. Выходит, с носом?
Переглянулись между собой и в стороны глаза отвели.
– Выходит, что так, – признались.
– Ну, гребите.
У берега подвёл я лодку прямо к тресте́.
– Ну, а теперь, – говорю, – глядите, как эта водоплавающая нас, умных, провела.
Сейчас весло кладу, за борт свешиваюсь – и вот вам, пожалуйста: двумя руками поднимаю оттуда живую гоглюшку!
У охотников моих глаза на лоб.
Я гоглюшку всю оглядел, вижу, – крыло у неё маленько только попорчено.
– Ничего, – говорю, – срастётся, только крепче будет. Поживёт ещё, полетает. Нашего брата, охотника, не раз ещё в задор введёт. И пустил гоглюшку в тресту́.
Она – нырк! – и пропала.
Товарищи мои:
– Ахти! Ахти! Как можно такую добычу из рук выпускать?
И за ружья.
Забыли, что ружья-то у них пустые.
Так и ушла гоглюшка в тресту́.
Навещал я её после – с неделю прожила тут, пока не зажило крыло.
Тогда улетела.
Сами скажите: ну как такую умницу не пожалеть было, не отпустить на вольную волюшку?
Ведь пока мы её по всему плёсу искали, она сама к нам поднырнула, под бортом притулилась да вместе с нами и плавала. Куда мы, туда и она.
Не наклонись я за борт – воды испить, – так бы нам и не догадаться, где она посреди озера от нас схоронилась.
А и сказал бы кто, – не поверили б, пожалуй.
ХРАБРЫЙ ВАНЯ
Да что я всё про птиц да про птиц!
В прятки ведь и зверь, рыскучий и гад ползучий умеет играть. Спросите-ка вот нашего Ваню – того самого, что зайца, косого-то Саньку, тогда напугался, – он знает.
С того случая, с зайца-то, его девчонки Храбрым Ваней прозвали. Задразнили парнишку. А он возьми да и пойди храбрость свою доказывать.
Есть у нас в лесу место, куда ребята не ходят, – опасаются. Сырое место: тут ручей бежит и весной разливается, затопляет лес. Кочки, осока, жёлтые все цветы, – просто сказать – болото. Прозывается – Гаденячье. И не зря: как ни пойдёшь, всегда тут две-три гадюки увидишь. Любят они это место.
Ваня и расхвастался:
– Один пойду на Гаденячье, один всех гадов побью!
И верно: пошёл. Тросточку себе вырезал, расщепил с одного конца – и пошёл.
Уж не знаю, долго ли он там бродил, нет ли, – только сам я его там и застал.
– Глянь, – говорит, – дедушка: я двух гадов убил. Храбрый я?
Правильно: две гадюки у него битые, – перед собой на палочках несёт. Одна серая с чёрной зигзагой на спине, другая как есть вся чёрная, только брюхо серебром отливает. Эта у нас самая опасная считается: сильный у неё в зубах яд.
– Как же, – говорю, – ты не храбрый, Ваня. Эких страшных забил.
– Я, – говорит, – их прутом, прутом. А они всё шевелятся. Умаялся очень.
– Дак что ж, Ваня, давай сядем, – отдохнёшь. Домой вместе пойдём.
Уселись на кочки один против другого. Добычу свою он на куст повесил.
– А что, – спрашивает, – дедушка, коли б гад меня за ногу хватил, умер бы я?
– Чтоб умирали у нас, – говорю, – от гадючьего яда – что-то не слыхать. А поболеть бы ты шибко поболел, – это уж верно. И вот зря ты, Ваня, сюда босиком пожаловал, – сапоги бы надо обуть. Через сапог гадючьим зубам не достать до тела.
– Я, – говорит, – нарочно так, дедушка: пускай все видят, что я не робкого десятка. Я ещё и штаны закатал. Тут только спустил. Ты не сказывай.
– Мне что? Я не скажу.
– Штаны, вишь, у меня долгие – до самых пальцев. И толстые горазд. Через такие штаны разве гад возьмёт?
– Пожалуй, что и не возьмёт. Да ведь снизу может, – под штанину-то.
Не успел я это договорить, гляжу, – что такое с Ваней моим сделалось: разом вся кровь с лица сбежала, посерел весь, глаза остекленели, – сейчас закатятся…
Я – к нему. Опустился перед ним на коленки.
– Ваня, Ванюшка! Что с тобой? Ваня, приди в себя. А он мёртвыми губами:
– Мне под… под шта… штан… – выговорить не может. Шепчет: – Склизкий… Гад…
Глянул я ему на ноги, – под одной штаниной у него шевелится что-то. Ну, так и есть: гад заполз!
Сказать правду, и я тут растерялся: что делать?
Хватить парнишку палкой по ноге?
Гад его же и куснёт.
За хвост оттудова вытащить?
Хвоста уж и не видно. Уж под коленкой у него топорщится.
– Ваняшка, – кричу, – Вань! Да ты брыкнись что есть силы: может, и вылетит.
Ваня мой ни жив ни мёртв.
– Да ну, Вань! Ну!..
Ваня мой на спину повалился – да как взбрыкнёт!..
Я наклонившись стоял, – отскочить не успел.
И прямо в лицо мне плюхнуло – холодное, мокрое, мягкое!
И отскочило.
Я за щеку схватился.
Глядь, на земле между нами – кто бы вы думали?.. – здоровенная лягушка на спине барахтается.
Ах, чтоб тебе неладно было!
И вот, – хотите верьте, хотите нет, – перевернулась на брюхо, прыг-прыг – да прямо Ване на босу ногу – и опять под штанину хочет: так вверх и лезет!
Тут уж Ваня опомнился, – как поддаст её! Кувырком через кочки улетела.
И, скажи ты на милость, – не иначе это, как от нас же она и отправилась. Нашла норку.
Так вот какие прятки на свете бывают.
МИШКА-БАШКА
Из прибрежных кустов высунулась толстая звериная башка, в лохматой шерсти блеснули зелёные глазки.
– Медведь! Медведь идёт! – закричали перепуганные ласточки-береговушки, стремительно проносясь над рекой.
Но они ошиблись: это был всего только медвежонок. Ещё прошлым летом он вприскочку бегал за матерью-медведицей, а этой весной стал жить сам по себе, своим умом: решил, что он уже большой.
Но стоило ему только выйти из кустов – и всем стало видно, что большая у него только голова – настоящая толстая лохматая медвежья башка, а сам-то он ещё маленький – с новорождённого телёнка, да смешной такой: на коротких косолапых лапах, хвостишко куцый.
В этот знойный летний день в лесу было душно, парно. Он и вышел на бережок: так приятно тут обдувал свежий ветер.
