Ветер помолчал, подумал, ответил:
– Если изгноем не возьмётся и не закашляет, может, встанет ещё.
Дикомыт даже с шагу сбился, повесил голову, приотстал. Тащиха, гнавшая с севера прозрачный мороз, дохнула затхлостью Надейкиного чулана. Там, внутри, поёт ли девичий голосок? Или, как ушёл он, тут и забыла? А вправду сил нет уже голосок подать, в кугиклы подуть… Рука крошит уголёк, вовсе не может, свисает… Последние дни она даже рисовать позабросила.
И пробрало холодом сквозь двойной тёплый кожух: «Застану ли, как с орудья вернусь…»
Тут же заслонили небоскат померкшие девкины глаза, и робуши, приставленные к чёрной работе, уже растворяли лёгкую дверку, тащили вон залубеневшее тело… с этих станется подол вздёрнуть…
– Что запечалился? – спросил Ветер.
Дикомыт честно ответил:
– Жалко её.
– Почему?
Теперь уже Ворон стал в пень, озадаченный расплошным вопросом.
– Ну как, – выдавил он наконец. – Ведь славёнушка… Кому жить…
Ветер хмыкнул:
– И прежде такова была, ты не замечал.
Унот опустил голову, отвёл глаза. Источник был, по обыкновению, прав.
– Ты сам себе урок задал, – продолжал Ветер. – Нелёгкий, да, но Владычица нам праздной жизни не обещала. Ты молод, сын. Ты девку пожалел, присмотрелся – и уже любишь её, уже выше головы прыгнуть хочешь. Ты ещё поймёшь: так нельзя. Тяжко бывает мимо людей проходить, а что сделаешь? Наш первый долг – воля Царицы. Тайному воину не рука за всех радеть, о ком сердце восплакало.
«А кто невестушку оборонил от лютого снохача? Тоже молодой был?..»
Ветер подслушал его мысли так же безошибочно и легко, как сам Ворон разбирал следы на снегу.
– Вижу, мою повесть припомнил, – сказал он с усмешкой. – Я между свёкром и снохой встрял потому, что орудью Владычицы от того не могло случиться помешки. Иначе скрепил бы сердце, своей дорогой прошёл… И – да, зелен был, хотя постарше тебя. Теперь трижды умом раскинул бы, встревать или нет.
Ворон ещё подумал, робко спросил:
– А… Надейка-то препоной чему?
Котляр покачал головой:
– Ничему пока. Я тебя назидаю, чтобы вперёд помнил: наша верность принадлежит лишь Владычице. Пасись, сын, прилепляться к людям, они суть лишь посредия Её промыслов… и то, ножи да стрелы надёжней. Видел я, как от Матери отступались и сами не замечали…
Ворон сглотнул, отважился подать голос:
– Ты… об Ивене, учитель?
Поминать казнённого старались пореже. В присутствии источника – тем паче. К удивлению, Ветер ответил спокойно:
– Нет, сын. Об ошибке, которую я сам тогда совершил.
Эти слова можно было толковать очень по-разному. О чём жалел Ветер? О том ли, что попустил себе привязаться к даровитому ученику? О том, что предал его Лихарю на лютую казнь?.. Как спросить?.. Ворон вздохнул, задумался, промолчал.
Он не раскрывал рта, пока лыжи не донесли их до поворота реки. Дальше путь пойдёт лесом, надо будет тропить: не больно поговоришь. Тогда Ворон решился, выпустил давно свербевшее на языке.
– Учитель… а про Ознобишу нету вестей?
Котляр глянул насмешливо:
– Владычица, дай терпенья… Решил мне показать, что тебя вразумлять бесполезно?
Дикомыт поставил домиком упрямые брови:
– Накажи, господин… Мы братейки с ним. Кровь смешивали. Не рукавица небось, под лавку сразу не кинешь.
Ветер наградил его долгим пристальным взглядом:
– Я слышал краем уха, наш умник чем-то отличился в мирском. Должно быть, самый толстый судебник наизусть рассказал. Даже имя получил: Мартхе.
Сказал и умолк, как-то так, словно по великодушию проболтался, о чём вовсе не должен был говорить… Новое Ознобишино имя по-андархски значило «гусиная кожа». Ничего не скажешь, сидело, словно удачно сшитый сапог.
– Спасибо, учитель, – истово поблагодарил Ворон.
Утром Опёнок поставил на чистую доску толстого мороженого шокура, привычно взялся стружить. Тонким ножом, вовсе не тем, что покоился на локотнице. Всякому клинку своё дело, особенно боевому, испившему крови. Стружки выходили нежными, прозрачными, невероятно вкусными даже на вид. Ворон отделил горку самых сытных и вкусных, с рыбьего горба и пупка.
– Отведай, учитель.
Ветер вытолкнул головой куколь, утянутый внутрь кожуха, заново продел руки в рукава. Сел, прислонился к саночкам. Посмотрел на стружки, на ученика.
– С чего так поделил?
Ворон удивился:
– Ну… ты себя трудишь…
– А ты на саночках ехавши заскучал? – насмешливо перебил источник. – Поболе моего тропишь небось. Вправду послужить мне решил или в дороге хочешь силами истощиться?
Взял нож у Ворона из руки, перемешал все стружки, разложил пополам. Дикомыт унёс шкурку и остов рыбы прочь от стоянки, с поклоном опустил на валежину: зверям здешнего Лешего. Вернулся к санкам.
– Учитель… Ты про отступление от Матери вчера говорил…
Ветер пристально посмотрел на него:
– Говорил.
– Я, пока ночью стерёг, девок вспомнил, захожниц, – сказал Ворон. – Которых госпожа Айге приводила… Если вдруг от Владычицы отбегут… – Сглотнул, содрогнулся. – Им… тоже пальцы рубят, плечи ломают?
«Косточки утячьи…»
Взгляд Ветра на миг стал пронзительным. Потом котляр улыбнулся:
– Правосудная благоволит Своим дочерям. За кромешный грех им вручается сладкая чаша, на дне её неодолимый сон без конца… Спросил почему?
Ворон опустил голову, ответил не сразу.
– Страшно стало, – признался он наконец. – Надо всеми беды рассыпаются. Думал, уж то плохо, что Надейка в болезни лежит… А теперь ты вовсе как на казнь вышел… Потому и про Ознобишу пытал… ему в чужих людях одному… А у госпожи девки хрупенькие… им в холе жить, в бережи…
Ветер до конца не дослушал. Хлопнул руками по коленям, расхохотался. Громко, весело, непритворно. Ворон озадаченно заморгал. Неуверенно улыбнулся. Источник провёл рукой по глазам:
– Хрупенькие… в бережи… Ты, пендерь, небось и оружия на них не приметил?
Ворон вовсе смутился:
– Не… я…
Какое оружие, он тогда все песни сразу забыл. Тем только спасся, что пятно плесени на стенке нашёл.
– Дочери госпожи Айге – острые кинжалы Владычицы, – уже кроме смеха пояснил Ветер. – Они проберутся, куда нам с тобой нипочём ходу не будет, они разум затуманят, они совесть смутят, кого тайным лезвием не достанут, того шёлковой покромкой удавят или ядом изведут… Мне, правду молвить, стыд был смотреть, как вы обречённика убивали. Любая из тех хрупеньких ловче управилась бы.
