Ан правда: последние пальцы руки,
Собой не красны, не сильны, не ловки,
Пустой болтовне посвящали досуг,
О низком и ложном мололи сам-друг,
Лентяи от пясти до самых ногтей…
Чего ещё ждать от бездарных детей!
Позоряне тоже всё поняли. И очень обрадовались новой потехе. Стали тесниться, расступаясь улицей от одного к другому. Ошеломлённый скоморох увидел наконец супостата. С ним надумал тягаться бессовестно молодой парень, почти отрок. Явно пришлый, с лыжами за спиной. Наглой удали в нём было на семерых, а голосина!.. Вот уж правда святая: Боги одним дают, другим лишь показывают.
– А ну рот закрой!.. – крикнул Брекала.
И вмиг понял, как жалко прозвучал его самочинный запрет.
– Охолонь, Тарашечка, – посоветовали стоявшие у занавеси.
– Тебя мы слушали, желанный, – добавил кто-то, подражая пискливому говору болванчика. – И ты нам парнишку слушать не мешай!
Раздался смех.
Владычицы гневен и горестен взор,
Двоим лоботрясам гроза и укор.
«Бежите умений? Да сбудется так!
Без вас обойдёмся, сжимаясь в кулак!..»
И словно для того, чтобы окончательно приобидеть Брекалу, у его противника объявилась подмога. Кувыки – слепой, хромой да третий горбатый – встали по сторонам, изготовили гудебные снасти, обшарпанные, надтреснутые, годные разве что нищенскую жальнýю тянуть. Владиться в голосницу они и не пробовали, куда им. Просто взялись отмечать каждый круг песни ударом струн, воплем пыжатки.
Вон оно как. Гусли, всемерно изгоняемые Мораной, провозглашали Ей хвалу… А небо почему-то не падало.
«Всех дел вам отныне и впредь, говорю, –
Лишь в ухе копаться да чистить ноздрю!»
Возмущённый, побагровевший Брекала сделал несколько шагов навстречу обидчику… остановился. Он был способен распознать настоящее, когда оно ему представало. Голос парня словно выдёргивал крашеные пёрышки его представления, пускал по ветру, – им ли равняться с лебединым размахом и чистотой!
Понукалка и рожечник не поняли увиденного вожаком. Да что с них возьмёшь. Бросив снасти, общники пробежали мимо Брекалы. Яркие, весёлые балахоны плохо вязались с перекошенными яростью рожами: кто-то собирался ссыпать их заработок себе в шапку! Действительно, коротышка уже обходил людскую улицу, драный треух в его руках зримо тяжелел.
Брекала, непонятно как, уже знал, что сейчас будет.
…И братьев-глупцов наградила шлепком:
«Вас только и вспомнят, прибив молотком,
Да, может, бездельной касаясь струны…
Моим сыновьям вы отнюдь не нужны!»
Супостат в кулачную не полез. Ловко скользнул в сторону, чтобы не наскочили вдвоём. Шагнул встречь гудошнику, нарушил разбег, как-то боком припал вдруг перед ним на колени… Понукалка и улетел кувырком через торчащие лыжи, обидно, больно.
Рожечника тем временем перехватили горожане. Он рвался, его придерживали, похлопывали по плечам:
– Не баламуть, добрый человек.
– А тебе, малый, велим дальше петь, общество радовать.
С тех пор и ведётся меж нами, людьми:
Помянем с проклятьем, прихлопнув дверьми,
А важный урок поручаем не им
И правую битву не ими вершим.
Да только больнее тоски не сыскать,
Чем Матери вовсе ненадобным стать!
Эхо последний раз пробежалось по Дикому Куту и смолкло.
– Вот, – сказал Ворон.
В шапке поводыря медь звякала о серебро.
– Слышь, парнюга… А ещё можешь?
– Могу!
Брекала повернулся, пошёл прочь. Возмущённые пособники, зло оглядываясь, потянулись за вожаком. Складывать занавесь, поднимать брошенных кукол… Люторад так и не разметал пятерушек, сами в грязь уронили.
– Неча тужить, – сказал понукалка. – Этого захолустника тут завтра не будет, а мы опять выйдем.
Брекала не ответил. У него за спиной снова взмыл голос, возвещавший простую и жестокую истину: одни летят в заоблачные небеса, другие лишь вспархивают на забор. Откуда и кукарекают, полагая, что достигли горних высот.
Ворон спел ещё хвалу позабавнее, потом другую. Начальный вдохновенный восторг, умноженный сознанием победы, стал притихать. «Это я так наказ учителя исполняю? Слушаю да смотрю, слова не говорю, в стороны озираюсь, ни во что не мешаюсь?..» Ещё было весело и смешно, но понемногу подкатывал холодок. Когда его назвали «скворушкой голосистым», это прозвучало едва ли не отрешением от воинского имени. Ворон покривил душой, стал тереть горло, смутился:
– Хрипну, почтенные, не могу, будет с меня.
Его трепали по лёгкому кузову на спине.
– Ты передохни, желанный, молочка попей, ещё выходи.
– Отколь явился, парнище? Заночевать есть где?
Он отвечал:
– Да мы с дядей из Нетребкина острожка прибежали. Он домой уже снарядился, мне велел догонять.
– А собой-то хорош… – пялились девки. – Глазки, глазки ясные, что пуговки заморские!
Если он вправду хотел донести что-то учителю, пора было спасаться.
– Слышь? – дёрнул его за руку поводырь. – Калиту подставляй.
И щедро пересыпал Ворону не менее половины всего, что насобирал. Дикомыт отошёл с кувыками в сторону и тогда только спросил:
– С чего помогать взялись?
Коротышка нахохлился, отвёл глаза:
– Ты тоже мог вора крикнуть… Покрывали бы сейчас спину не Карману, а мне.
Облака начинали пристывать сумерками, торг помалу сворачивался. Ворон заспешил.
– А ещё поможешь?
– Ну.
– Тётку Грибаниху знаешь? В зелейном ряду вроде сидит.
Кувыки засмеялись:
– Кто же Грибаниху не знает! Один ты и не знаешь. А что тебе до неё?
– Подарок надо купить, а у неё есть, говорят. Покажете её, пока домой не ушла?
– Ну!
Коротышка снял со своего плеча руку слепого.
– Тебя как дразнить будем? – спросил он, пока вдвоём шли через торг.
Правду отвечать было нельзя, но и врать особенно не пришлось.
– Да ты слышал уже, люди окликали: Скворцом.
– Скворцом?
– А я клюваст, волосом тёмен и всё фюить да фюить… Тебя-то каким назвищем величать прикажешь?
– Хшхерше.
Ворон даже остановился.
– Ух ты! Это по-каковски же?
Лицо парня не выглядело чужеземным. Теперь, когда Ворон к нему присмотрелся, черты казались умными, строгими. Не самыми присталыми побирушке и крадуну.
