– А ну поди сюда, никчёмный!
Сквара с большим облегчением подошёл. Галуха держал гусли, как держит свою добычу ребёнок, что-то отвоевавший в детской распре и смутно укоряемый совестью.
– Щель, которую ты по своему невежеству собрался заклеить, на самом деле есть изыск, устроенный ради гудебных чудес. Ты одно правильное слово сказал: дышит. Вот, если твоё ухо способно уловить разницу…
Он не глядя, привычным движением заставил лёгкий снаряд издать звонкое и богатое созвучие. Быстро взялся за нижнюю поличку, стал попеременно прижимать и отпускать её. Звук действительно задышал, делаясь то задумчивым, то радостным и открытым.
– На. И не жалуйся потом, что не дали побренькать.
Сквара сел, поставил гусли, как надлежало, на колени ребром… Вновь попробовал струны, привыкая к их голосам… Пальцы побежали сами собой, воззвав давнишней припесней:
Брат за брата, встань с колен,
И не надо каменных стен…
Галуха из красного внезапно стал белым, как подпорченный сыр.
– Это что?..
Ему словно кулаком влепили под дых. Сквара поспешно заглушил струны, успев испугаться, что сейчас его выгонят вон уже окончательно.
– Это?.. Ну…
– Эту песню играет боговдохновенный Кербога. Где ты её подхватил?
Врать Сквара так и не наловчился. Он едва не начал рассказывать, как менял напев на слова и каково пришлось торговаться с плутом-скоморохом. Удержал его взгляд попущеника, отчаянный, какой-то больной.
– Ну… – повторил Опёнок. – Меня учитель забрал, когда мы на праздник приехали… А там потешники играли. Вот.
– А ещё чего ты у Кербоги набрался?
«Бог Грозы промолвил Богу Огня… Судьбы пишутся на скорбном листе…» Сквара потупился, пробурчал:
– Так когда это было. Три года с лишком. Я всего и не упомню.
Галуха словно заново учился дышать. Видно было, что теперь уже его распирало любопытство. Ненасытное и почему-то запретное. Сквара стал ждать расспросов, но попущеник молча прошёлся несколько раз из угла в угол.
– И… как он теперь? Кербога?
– Седой, – недоумевая про себя, сказал Сквара. – Маковка лысая. Топоры мечет ловко. С дедушкой Гудимом ездит, с дочкой Арелой…
Попущеник прошёлся ещё. Лицо помалу становилось обычного цвета.
– Говорят, ты в покаянной петь любишь.
«В покаянной?..»
– Ну… Люблю, господин…
– А известно тебе, что в одних её углах сказанное возле двери звучит громко, тогда как в других пропадает? Идём, покажу.
Сквара тоскливо оглянулся на разложенные гудебные снасти:
– Я думал, ты на всём учить будешь…
Маленький и толстый Галуха вдруг приосанился, даже повёл рукой, точно лицедей, вышедший на подвысь представлять величественного древнего царя.
– Тебе это не нужно. Ты любое орудие согласишь, если не с первой попытки, так со второй. Я тебя начаткам звукословия стану учить.
Сквара не удержался, вздохнул. Ну почему учитель считал первым долгом воина преодоление скуки?..
– И не вздыхай мне! – строго воздел палец попущеник. – Многие игрецы обходятся чуяньем, однако их постижению отмерен предел. Ты ведь не собираешься весь век дудеть и бренчать, не ведая смысла? Я тебе объясню, как рождаются звуковые дрожанья и какие законы управляют их переносом… Хочешь знать, как устроить, чтобы шёпот был услышан за сотню шагов и только тем человеком, которому предназначен? Хочешь знать, как двоим переговариваться в большом зале, стоя у разных стен и не боясь быть подслушанными? За мной!
Полных две седмицы Сквара надоедал древоделам и чуть не перевёл у них в ремесленной весь клей, свивая из берёсты длинные трубы. Эти трубы они с попущеником таскали потом по всей крепости. Бывало и так, что Галуха поднимался в Торговую башню, а Сквара лез по Наклонной, забираясь даже выше тумана. Со стороны было похоже, что занимались они чем-то необыкновенно весёлым, но Ветер приглядывал за обоими с растущим неодобрением.
– Всё, – сказал он однажды. – Ты, ученик, поди забыл уже, как бегать на лыжах и прятаться от погони. Завтра я вас в лесной притон поведу. А тебе, Галуха, своей дорогой ехать пора.
Сквара так и сник, но ответ мог быть только один:
– Учитель, воля твоя…
Ветер заглянул в погасшие глаза парня, дал подзатыльник. Несильный, почти ласковый.
– Кое-чего ты ещё не в силах понять, поэтому доверься моему разумению. Я вижу, как влечёт тебя гудебное дело. Но если так дальше пойдёт, ты станешь в лучшем случае таким же горемыкой… попущеником снулым… а о худшем я и говорить не желаю.
Вечером Сквара долго искал Галуху, торопясь потолковать с ним напоследок, но заезжего наставника нигде не было видно. Сообразив, что толком проститься им уже не дадут, Сквара грустно потащился в опочивальный покой.
Там стоял такой хохот, что было слышно сквозь дверь. Сквара влез под одеяло, недовольно спросил:
– Чему радуемся?
– Лыкаш говорит, – начал рассказывать Ознобиша, – на поварне чёрная девка подслушала…
Пересуды слуг бывали вправду забавными. К тому же учеников всячески поощряли извлекать из них толк. Мало ли что сболтнут лихие уста, тайному воину Мораны всё впрок, всё может сгодиться. Однако сегодня Сквара мог лишь корить себя за то, как постыдно мало успел узнать от Галухи. Он перебил:
– Попущеник уезжает.
– Без тебя знаем! – отозвался Хотён. Изгнанный когда-то к самой двери, он заново отбил себе место посередине. – Тому и радуемся, а то от его сутужин пальцы болят!
Сквара огрызнулся:
– У тебя от ложки только не болят.
– Ну ещё кое от чего… – пискнул Ознобиша.
Хотён зло приподнялся:
– Ты о чём, недоносок?
– В носу любишь колупать, – самым невинным голосом проговорил Ознобиша. – А ты что подумал?
Вокруг снова захохотали.
Когда сарынь угомонилась, младший братейко уже на ухо передал Скваре Лыкашкину повесть. Оказывается, чёрная девка Надейка нечаянно застигла Галуху, спускавшегося в подвалы. При этом заезженец так озирался, что приспешница даже задумалась, не ищет ли тот кривого подступа к Инберновым драгоценным припасам. Поесть Галуха любил, это все видели. Однако попущеник свернул в сторону, где прежде помещались темницы.
Сквара нахмурился в темноте:
– Это туда, что ли, где мы двери меняли?
– Туда, туда. Ты дальше послушай!
А дальше было не очень понятно. Достигнув подземной невольки, Галуха поставил светильник и… стащил с головы не только шапку, но и поддельные кудри, обнажив плешь с чахлыми завитками по кругу. Вышло так смешно, что девка еле успела зажать себе рот. А толстяк ещё бухнулся на колени – и давай стукать лбом в каменный пол, повторяя: «Прости, Гедах! Прости, Кинвриг…»
