– Ты не представляешь, кто бы это мог быть?
– Не имею понятия.
– Говоришь, он выглядел как цыган?
– Не совсем. Нет, на цыгана не похож. Скорей на роуди
[38]
, отставшего от своей группы. Не спускал с меня глаз в пабе.
– Ты разглядел того, кто напал на тебя?
Об этом у Ричи уже интересовались полицейские. Они опросили его в больнице в связи с нападением. Ричи рассказал Питеру, что показания снимал тот же хмырь, который участвовал в допросе с пристрастием после исчезновения Тары. Тот не узнал Ричи, но, поскольку был по-прежнему в форме, Ричи узнал его мгновенно, хотя офицер постарел, облысел и растолстел. На вопрос Ричи, помнит ли он то дело, полицейский ответил, что помнит; еще он сказал, что, слышал, девчонка вернулась после стольких лет отсутствия. А не помнит ли он, спросил Ричи, того громилу из криминально-следственного отдела, что выбивал из него признание, и офицер ответил, что не помнит такого, но при этом посмотрел на Ричи прежним взглядом.
– Занятно, – сказал Ричи Питеру, – мне чуть не сломали челюсть после того, как Тара сбежала, и вот то же самое теперь, когда она вернулась. Занятно.
Питер зарулил на конный двор, где ждали еще три лошади, чтобы он их подковал.
– Можешь помочь мне, – сказал он. – Но стань так, чтобы лошади не испугались твоей физиономии.
Ричи оказался полезен: не чурался раздувать переносной горн Питера или держать повод, пока тот загонял гвозди в подковы. В ответ Питер угостил его ланчем в пабе. Питер взял пинту пива, Ричи – пинту и порцию виски. Они повторили, и на сей раз Питер тоже взял виски. Ричи хотел было заказать по третьей, но Питер напомнил ему, что он, Питер, за рулем и ему еще нужно выполнить поручение.
– Вообще-то, могу отвезти тебя прямо домой, а хочешь, покажу кое-что интересное.
– Дома мне нечего делать, – сказал Ричи.
Так что Питер повез его познакомиться с мозгоправом, который занимается Тарой. Андервуд просил Питера заглянуть к нему, когда у него не будет Тары. Зачем – Питер точно не знал, но Андервуд предложил, что он высвободит время в какой-нибудь из дней после полудня, и если Питер будет куда-то выезжать, то пусть заскочит к нему.
– Тебе стоит взглянуть на этого малого, – сказал Питер. – Тара – ладно, вот он куда больше похож на того, кто жил с фейри.
Итак, они явились к нему и были торжественно встречены почтенной миссис Харгривс, которая шепотом сообщила им, что Вивиан по своему обычаю прилег соснуть, но это никогда не продолжается дольше четверти часа, если они не против подождать. Она язвительно оглядела Ричи с его повязкой на голове. Потом провела их наверх, в приемную, и, шаркая, удалилась.
– Вивиан! – хмыкнул Ричи, когда она ушла.
Они осмотрели шелковые туфли в музейных стендах и уселись рядышком на жестких стульях в приемной. Питер сложил руки на груди, Ричи последовал его примеру.
– Тихо-то как, – проговорил Ричи.
– М-м-м, – отозвался Питер.
Ричи скрестил вытянутые ноги. Распрямил руки и снова сложил. Потом коротко фыркнул. Питер взглянул на него: над чем тот смеется? «Вивиан!» – сказал Ричи. Питер издал звук, похожий на хрюканье. Ричи это как будто завело, потому что он хрюкнул громче. Питер крепился изо всех сил, но сдавленный смех вырвался мокротой из носа, отлетевшей ему на колено. Фырканье Ричи перешло в астматический хрип. И через мгновение они сидели, выпрямившись на своих жестких стульях, и тела их немилосердно сотрясались – словно школьники, давящиеся смехом на утреннем сборе. Оба держались за бока, охваченные паникой и истерией. Подавлять веселье было все равно что удерживать крышку на бочонке с угрями. Ричи уже хватал ртом воздух. Питер, раздув щеки, стиснул губы, сквозь которые вырывался тонкий свист, как из проколотого шарика.
Ричи не выдержал, резко вскочил. Едва не задел плечом седого человека, появившегося на пороге приемной. Вивиан Андервуд был, как раньше, в парчовой домашней куртке и кожаных шлепанцах.
Психиатр воззрился на Ричи, который, сотрясаясь от хохота, пронесся мимо него к лестнице.
Андервуд, никак не прокомментировав зрелище человека с белой повязкой на голове, скатившегося, завывая, по ступенькам, пригласил Питера в свой кабинет. С трудом сдерживаясь, Питер проследовал за Андервудом, и тот предложил ему выбрать кресло. Деловая обстановка кабинета слегка привела Питера в чувство. Он предпочел сесть в одно из кресел, стоявших у камина.
– Спасибо, что пришли, – сказал Андервуд. – Вы чрезвычайно поможете мне, если выскажете свое мнение о двух вещах.
– К вашим услугам.
– Можем начать с простого: расскажите, что, на ваш взгляд, происходит с вашей сестрой.
– Хорошо. Только боюсь, мое мнение будет не слишком глубоким. Думаю, она забеременела, сделала аборт и слиняла, потому что не могла смотреть нам в лицо. Почему теперь она вернулась и рассказывает свои небылицы, ума не приложу.
– По-вашему, ничего более сложного за этим не стоит?
– Для того я вам и плачу, чтобы вы это выяснили.
– Вполне справедливо. Когда она, по вашему выражению, «слиняла», как считаете, она не чувствовала, что ей грозит физическое насилие?
– Нет-нет. Наш отец никогда не поднимал на нее руку. Воплей и зубовного скрежета было предостаточно, но никакого насилия. Физического.
– Физического, как вы говорите. Но это лишь ваше предположение?
– Я уже сказал: причина проста. Я мог бы добавить, что она патологическая нарциссистка и ее история – это тщательно продуманная компенсация неспособности исполнять повседневные дела и обязанности взрослого человека. Да я сам не понимаю, что все это значит.
– У кого это вы, черт побери, нахватались? Жену свою цитируете?
– Да. Как вы догадались?
– Не волнуйтесь. Мы чуем коллегу за версту. В любом случае я не любитель подобных ярлыков, они меняются каждые пару лет, как у дам – длина юбок. К тому же я не согласен. Для нарциссической личности характерно больное самомнение и отсутствие эмпатии. К вашей сестре это не относится… Проблема с ней в том, что, хотя ее история не вписывается ни в какие рамки, сама она не демонстрирует ни одного из обычных признаков расстройства, связанного с бредовым состоянием. Ваша жена, возможно, права в том, что в рассказе Тары присутствует идея величия, но полагаю, одного этого мало, без дополнительных признаков. Как патология бред отличается от того, что можно назвать догмой или банальной глупостью. Ее вера в свою историю ничем не отличается от определенных религиозных верований. Если она психически больна, тогда психически больна половина населения. Мы должны оставить этот путь и поискать в другом месте.
– В другом месте?
– Меня интересуют не те шесть месяцев, о которых она рассказывает. А девятнадцать с половиной лет, о которых она умалчивает. Думаю, где-то в этом промежутке мы обнаружим травму, и эта травма породила фантазию, которую она столь красочно излагает. Я потому пригласил вас, что вы и родители Тары можете случайно услышать какую-нибудь мелкую деталь этой почти двадцатилетней жизни. Хоть что-нибудь, от чего бы оттолкнуться. И между прочим, я действительно не думаю, что она сознательно лжет или что-то скрывает от вас; я верю, что в ее памяти существует огромный провал. Вам придется свыкнуться с этим.
