Он придвинул кресло старика к столу, сел сам и, разрезав ростбиф, дал всем по толстому ломтю мяса с картофелем.
Хоть я не получил особенно изысканного воспитания, но все-таки имел некоторое понятие о приличиях, и меня поразило, как держали себя мои братья и сестры. Они рвали мясо руками, макали его в подливку, а потом облизывали пальцы. Между тем ни отец, ни мать как будто не замечали этого. Дедушка ел жадно, и его непарализованная рука только и делала, что поднималась от тарелки ко рту. А когда кусок мяса вываливался из его дрожащих пальцев, дети переглядывались между собой и смеялись.
Я думал, что после ужина мы посидим все вместе около камина. Но отец сказал, чтобы мы ложились спать, так как к нему должны прийти друзья.
Он взял свечу и отвел нас в прилегавший к дому сарай. Там стояли две большие фуры, в которых обычно развозят товар. Отец отворил дверцы одной из них, и мы увидели две приготовленные для нас постели.
– Ложитесь скорее, – велел он. – Спокойной ночи!
Так меня встретила моя семья.
Глава VIII
Отец и мать
Уходя, отец унес свечу и запер за собой дверь фуры. Приходилось ложиться. И мы торопливо легли, не поболтав, как обычно, между собой и не обменявшись впечатлениями этого богатого событиями дня.
– Спокойной ночи, Реми!
– Спокойной ночи, Маттиа!
Вот и все. Моему другу, как и мне, не хотелось говорить, и я был рад этому.
Но если нам не хотелось разговаривать, это еще не значило, что нам хотелось спать. Я не мог заснуть и лежал, раздумывая обо всем происшедшем и переворачиваясь с боку на бок. Маттиа тоже ерзал на своей постели.
– Ты не спишь? – шепотом спросил я.
– Нет еще.
– Ты нездоров?
– Нет, ничего, только все кружится вокруг меня, и мне кажется, что фура то поднимается, то опускается, будто я все еще на море.
Неужели только поэтому не спит Маттиа? Нет, он наверняка думает о том же, о чем и я. Мы так дружны, что он должен чувствовать одинаково со мной.
А сон все не приходил, и какой-то смутный страх мало-помалу овладел мной. Я и сам не знал, чего именно боялся. Во всяком случае, не того, что лежу в фуре, в таком отвратительном месте, как Бетналь-Грин, ведь бродяжническая жизнь не раз заносила меня в куда более худшие места. Но чем больше я старался избавиться от этого страха, тем сильнее он меня охватывал.
Так прошло несколько часов. Вдруг я услышал стук в дверь сарая, выходившую не на двор «Красного Льва», а на улицу, и через минуту слабый свет проник в нашу фуру. Капп заворчал.
Я огляделся. Оказалось, что свет проходит в окно, проделанное в той стенке фуры, около которой мы лежали. Я не заметил его раньше, потому что оно было задернуто занавеской. Половина этого окна была около постели Маттиа, другая половина – около моей. Не желая, чтобы Капи разбудил весь дом, я велел ему молчать и выглянул в окно.
Мой отец, держа в руке фонарь, тихо вошел в сарай, осторожно отворил выходящую на улицу дверь и, впустив двух каких-то мужчин с большими тюками на спине, приложил палец к губам и показал на фуру, в которой мы лежали. Он, очевидно, предупреждал их, чтобы они не шумели и не разбудили нас.
Такая забота с его стороны тронула меня, и я хотел крикнуть ему, что не сплю. Но Маттиа, может быть, спал, – и я промолчал.
Отец помог пришедшим людям снять тюки, затем ушел и через несколько минут вернулся с матерью.
Во время его отсутствия незнакомцы развязали тюки; в одном были куски материи, в другом – разные вязаные изделия: фуфайки, чулки, перчатки.
Тут я понял, в чем дело. Наверное, это торговцы пришли продавать товар отцу. Он брал каждую вещь, внимательно осматривал ее при свете фонаря и передавал матери, которая срезала ножницами ярлыки и клала их в карман. Это показалось мне странным, да и время для продажи было совсем неподходящее.
Рассматривая вещи, отец тихо говорил с незнакомцами. И он сам, и они как будто боялись чего-то, и я слышал, как они несколько раз произносили шепотом слово «полицейский».
Когда весь товар был внимательно осмотрен, мои родители и люди, принесшие тюки, вышли из сарая и отправились в дом, должно быть, для того, чтобы рассчитаться за вещи.
Я старался убедить себя, что во всем этом нет ничего особенного, но не мог. Почему эти люди вошли с улицы, а не со двора? Почему они шепотом говорили про полицию и как будто боялись чего-то? Почему мать обрезала ярлыки с купленных вещей?
Я старался отогнать от себя эти мысли, но безуспешно. Через некоторое время сарай снова осветился, и я выглянул в окно.
Родители теперь были одни. Мать торопливо увязывала вещи в два тюка, а отец подметал один угол сарая, в котором было навалено много песка и соломы. Под ними оказалась дверь в подвал. Он поднял ее и, взвалив на спину один тюк, спустился с ним вниз, а потом вернулся за другим и тоже отнес его в подвал. Мать стояла с фонарем и светила ему.
Спрятав тюки, отец снова взял метлу, вернул на место солому и песок и ушел вместе с матерью. Тут послышался шорох, и мне показалось, что Маттиа ложится в постель. Неужели и он видел, что здесь происходило? Я не решился спросить у него. Теперь я чувствовал уже не смутный страх – теперь я знал, чего боюсь, и холодный пот выступил у меня на лбу.
Так прошла вся ночь. Услышав пение петуха, я понял, что наступило утро, и только тогда забылся тяжелым, тревожным сном.
Проснулся я, когда щелкнул замок и дверцы нашей фуры отворились.
– Их отворил твой брат, – сказал Маттиа. – Он уже ушел.
Мы встали. Маттиа не спросил у меня, хорошо ли я спал. Я тоже ничего не спрашивал у него. А если он иногда украдкой поглядывал на меня, я спешил отвернуться, не решаясь встретиться с ним глазами.
Нужно было идти в дом. Ни отца, ни матери там не оказалось. Дедушка сидел в своем кресле перед камином, как будто со вчерашнего дня не трогался с места. Моя старшая сестра Анни вытирала стол; старший брат Аллен подметал комнату.
Я подошел к ним, чтобы поздороваться, но они продолжали свои дела, не обращая на меня никакого внимания.
Потом я хотел пожать руку дедушке, но он, как и накануне, плюнул в мою сторону, и я отошел.
– Спроси, пожалуйста, – сказал я Маттиа, – где мои отец и мать.
Маттиа исполнил мою просьбу; дедушка, услышав, что он говорит по-английски, смягчился и даже сам ответил ему.
– Что он сказал? – спросил я у Маттиа.
– Что твой отец ушел на целый день, что мать спит, а мы можем идти гулять.
– Только-то? – спросил я. – Он говорил долго.
Маттиа нерешительно взглянул на меня.
– Не знаю, хорошо ли я понял, – ответил он. – Мне показалось, он сказал, чтобы мы, гуляя по улицам, не зевали, что дураки для того и существуют, чтобы их обирать.
