Белизна. Я был полностью погружен в нее, так, что более ничего не существовало, что я даже не был способен связно мыслить. Это немного напомнило мне то промежуточное пространство, в котором я оказался после пыток у Элигора, серая непроглядная пустота. И это навело меня на мысль о том, когда же появятся мастера пыток с Небес.
Дни. Недели. Месяцы. Годы. Столетия. Я плавал, будто рыба у дна замерзшего зимой пруда. Ничего не менялось. Мысли приходили все реже. Наверное, я начал забывать, как думать.
А затем, по прошествии, наверное, тысячи лет в молочно-белом небытии, нечто вторглось в это бездумное спокойствие. Продолжая пребывать в белом сне, я ждал, или, скорее, пытался вспомнить, что это значит — чего-нибудь ждать. Неоднородность становилась плотнее, превращаясь в присутствие, потом в мелодию, а потом и в слова.
Ангел-адвокат Долориэль. Бог любит тебя.
Тихий, приятный голос, женский, совершенно незнакомый. Один звук его вызвал во мне худшие мои страхи, но он же и пробудил меня к жизни, от которой я уплыл. Я и не осознавал, как мне одиноко.
Ты меня слышишь, Долориэль?
Мне пришлось крепко задуматься, чтобы превратить пустоту внутри себя в слова.
— Думаю, да, — наконец ответил я.
Присутствие стало ближе, теплое, утешающее, будто мать, которая у меня когда-то была, но которую я не мог вспомнить. Впервые за время, столь долгое, что я не мог осознать его длительности, я был не один. И мне не хотелось снова оказаться в одиночестве.
— Я Патиэль-Са, Ангел Утешения. Ты знаешь, почему ты здесь оказался?
Я стал вспоминать. Темюэль, ангелы из «Отряда ответного удара», игла.
— Нет. И где я?
— На Небесах. Ты ничего не помнишь?
Мои мысли все еще были медленны и неуклюжи, будто слепые личинки.
— Я помню Землю…
— Да, но ты больше не на Земле. Тебя перенесли сюда. Ко мне. Ты боишься?
Голос был мягок и терпелив.
— Да, — честно ответил я, хоть и не собирался.
— Постарайся избавиться от этого страха. Всевышний желает тебе лишь самого лучшего. Это неоспоримый факт, для всей Вселенной. Почему ты испуган?
— Потому… потому, что я такой маленький. Бессильный. А происходит много плохого.
— Ты сказал, бессильный. А что ты не можешь сделать? То, что очень важно для тебя?
— Не могу оставаться один. Один, навеки. В этой белизне.
Я едва мог формулировать мысли. Ощущал себя, будто получивший ранение в голову и очнувшийся после операции на мозге, которая имела лишь частичный успех.
— Но они не позволят мне…
Я подыскивал слова, но в глубине этой холодной белизны, даже в присутствии Патиэль-Са, таком успокаивающем, это было сложно.
— Попытаться быть хорошим, — только и смог сказать я.
— А ты хороший, Долориэль?
Я хотел, чтобы она осталась рядом. Хотел рассказать правду. Возвращающиеся ко мне мысли были будто приступы дрожи, сотрясающие, но не согревающие.
— Пытаюсь. Но это тяжело. Возможно, я… возможно, на самом деле я плохой.
— О чем ты думаешь, Долориэль? Ты плохой? Ты совершал плохие поступки?
Почему мне страшно? Патиэль-Са хочет помочь мне. Я это чувствовал. Не думаю, что я что-нибудь чувствовал в своей жизни более отчетливо.
— Я не знаю.
— Это правда?
Что-то глубоко внутри меня обдало холодом, требуя молчания. Но этот внутренний голос было очень легко проигнорировать. Сейчас я лишь хотел, чтобы это облако сострадания осталось со мной.
— Наверное. Наверное, да. На самом деле, я хороший. Стараюсь таким быть.
— Но ты сказал, Долориэль, что совершал плохие поступки.
— Я не хотел этого.
На самом деле, я хотел, по крайней мере, в некоторых случаях. В некоторых случаях я очень хотел совершить плохой поступок.
— Разве можно совершать плохие поступки и остаться хорошим?
— Да, хорошие люди могут совершать поступки, которые хорошими не являются. Но они об этом сожалеют. Они знают, что поступили неправильно. Ты сожалеешь, Долориэль? Ты совершал неправильные поступки?
Разумная часть меня снова попыталась уйти в оборону, но остальная пребывала в ощущении безопасности, осознании того, что меня принимают и понимают, что я до мозга костей моих, несуществующих, устал от полуправды и откровенной лжи. После очищающего холода этой долгой белизны у меня вдруг возникло ощущение, что раньше я пребывал в трясине лжи.
— Я сожалею, — сказал я. — Я пытался. Пытался совершать правильные поступки.
— Долориэль, я так рада это слышать, — сказала Патиэль-Са. Ее голос был, будто крылья, укрывшие и защищающие меня. — И это радует Всевышнего. Ему больно, когда дети его пребывают в боли и заблуждении. Но более всего Ему больно, когда добрые не признают свои ошибки. Он хочет любить тебя, Долориэль, но он хочет любить тебя таким, кем ты являешься в действительности.
Мысль о любви Бога пронизала меня, будто теплое тропическое течение, такое теплое, что на мгновение оно изгнало пронизывающий холод белизны. Меня охватило нечто, похожее на счастье. Я уже и забыл, как хорошо это бывает.
— Но ты не сможешь ничего скрыть от Всевышнего, — добавила Патиэль-Са, и теплый поток иссяк. Меня снова охватил холод, оглушая, превращая в ничто. — Это единственное, чего Он не потерпит. Ты понимаешь это, Долориэль?
— Я… я понимаю.
— Тяжело хранить тайны. Тяжело лгать. Тяжело быть одним с одними, и другим — с другими. Ты осознаешь это?
Конечно. Тогда я осознавал это лучше, чем когда-либо. Как я вообще мог пытаться выполнять дело Божие, не пребывая в Истине?
— Я противен Всевышнему?
— Ни в коем случае, Долориэль. Всевышний тоскует по тебе. Всевышний желает, чтобы ты вернулся к Его любви и счастью, которое она дарует. Как отец, видящий, как ребенок поступает неправильно, огорчается, но лишь потому, что малый сей не ведает, что творит. Он желает показать тебе путь жизни в Его любви. Ты желаешь этого?
— Конечно. Более, чем чего-либо.
Я спрятался внутри этой уверенности, сжался в комок, готовый сделать все, лишь бы вернулось это тепло.
— Но возможно ли простить меня? После всех плохих поступков, которые я совершил?
Ангел Утешения долго молчала, по крайней мере, так казалось. Медленно, как и все, что происходило со мной, я испугался, думая, что отвратил ее. Что ей неприятно говорить со мной.
— Ты действительно добр, Долориэль? — наконец спросила она. — Истинно?
