– Что-то изменилось в говоре ворон.
– Они перестали подражать людям.
Те, кого не поняли, ослонели, онасекомились, в летучих мышей зажмурились.
Обреченные на смерть предсказывают будущее.
Все обречены, а будущего нет.
Время не остановить. С социализма свернули на капитализм. А его тропа в России короткая. Феодализмом из всех щелей несет. Пора у Польши Коперника покупать.
42-й километр
Понедельник – это маленький подвиг
Налево – осень. Направо – весна. Прямо – в зиму упрешься, лето в затылок дышит. Куда податься?
Человек себя раньше услышал или углядел?
Что первично: зеркало или эхо?
Набираюсь невесомости…
Поэт не рифмы и не ритм. Поэт – сохранение индивидуальности, данной Богом.
Первыми заговорили поэты:
– Кто там шагает правой?
– Мы – это повара, и наше дело правое.
Из дискретного текста – печенье, из непрерывного – колбаса.
– А куда красота уходит?
– На ноги.
– Кому?
– Женщинам, лошадям и деревьям.
Ночь у всех одна. И день один. А закат с восходом у каждого свой. Не о человеке это – об окнах его.
– Кто самый лучший повар на свете?
– Любовь.
– Почему она?
– То, что может любовь, никому не по силам.
– И какие блюда у любви?
– Мед уст и соль слез.
– Из живущих от кого пользы больше?
– От Аистов с Капустой.
– А не думать, это как?
– Гороху много потребуется.
– Горох-то зачем?
– А чтобы любовью огорошило.
Сон – свидание без свидетелей.
Инопланетян искать не надо. Инопланетяне – мы! Уши занавешены сотовыми, глаза – розовыми, уста – жвачками, носы время от времени в мокрые тряпочки суём. В домах, машинах под кондиционеры дышим, воду фильтруем, пищу химичим. Отгораживаемся от Земли всеми способами. Гробим, как не свою, изощряясь на все лады. Успокаивает одно: инопланетян искать не надо. Инопланетяне – это мы!
У политиков результат нулевой – нимб.
Еще мысль, и финиш! Улыбнуться или отказаться от нее?
Мысль – единственное место, где человек свободен.
– А улыбка какого цвета?
– Белого.
– А алого?
Финиш
Сколько лент в косах финиша?
Марафон напоминает макароны по-флотски…
Метры – в ногах, у мыслей где пристанище?
Мысли – капли. На дождь не потяну. Поплакал, утер слезу и молчи в тряпочку. Все плачут в тряпочки: у кого-то она платок носовой, у кого-то рукав, подол, штора, стол, столб, ветер;у меня – полотенце кухонное.
– Мальчик, кто в тебя заразу эту внес – думать?
– А что, разве есть кто не думает?
– Думать в одну сторону – не зараза. Ты, паршивец, думаешь на все четыре. А это болезнь.
– И что делать, доктор?
– Есть хорошее средство «скотч», но его еще не придумали.
С демократами не знаю, что делать, я им Сократа простить не могу.
Пора домой, вспомнить пора, как не думать. Как быть, как жить без греха мысли?
Парк. Скамейка. Листопад. Закрываешь глаза, руки прячешь поглубже в карманы. Настраиваешь уши на листья и слушаешь шаги, и пытаешься отгадать, которые из них к тебе. И клонишься ниже, ниже, и вдруг, почти у самой земли, ловишь музыку шагов ктебе, и не хватает ушей, открываешь глаза, и глаз не хватает, вынимаешь руки. И их не хватает, и ты начинаешь музыкой шагов дышать, и листья, подхватывая дыхание, замирают. Останавливаются машины, люди замедляют шаги.
Спасибо, почти семь секунд не думал – был!
Переступаешь порог, отключают свет во всем квартале. Идут поспешные рукопожатия: где теплее, где суше, где с холодком, где с дождинкой. Но всё не то, не то, не то… И вдруг ладонь, которую не хочется выпускать… Тут не спрашивать, не думать, а держать ее, как самую большую драгоценность на свете.
Заходишь в помещение и чувствуешь, как тесно от запахов. Скидываешь пальто, пытаешься снять пиджак, расслабить галстук, расстегнуть верхнюю пуговицу рубашки, а всё одно тесно, хоть рукава закатывай. Поднимаешься по лестнице, идешь по коридору, от тошноты теснота подступает к горлу и… Вроде как бабочка влетает в окно, раздвигает крыльями стены, потолок поднимает, открывает двери. Откуда бабочка в декабре? Пытаешься отыскать ее глазами, а нос подсказывает, что не бабочка это, а восторг от аромата тела. И ты благодарен за эти сказочные минуты вне мысли.
Ты на каком-то собрании, где все комарами правды покусанные. Пытаются ее друг другу сообщить, и правды становится так много, что голоса сливаются в один жужжащий летний зной. Уши умоляют указательные пальцы занавесить их тишиной. И ты колеблешься – заткнуть их или погодить, и вдруг из жужжания голос, похожий на вздох песка из ладони. И тебе хочется отыскать его и сказать, что этот голос и есть правда, и не стоит так напрягать мозги.
Ты получил двойку, которой никак не должно быть, уронил голову на парту, закрылся руками от несправедливости и ревешь, зная, что слез хватит до конца жизни. Тебя пытаются гладить, трясут, тормошат, говорят какие-то слова, ты отмахиваешься, ища защиты у парты. И тут руки, и их тепло… и несправедливость сбегает. Поднимаешь голову, рядом мама, и ты так богат, что ни говорить, ни думать не надо. Есть мама, и всё есть!
Ты опоздал. В зале темно. На сцене играется поздний вечер. Пробираешься на ощупь сквозь суровый строй плеч к месту. Шипят вслед пресмыкающимися с насекомыми впридачу. Хочется провалиться до первого этажа, укрыться пальто, и затаиться от страха неминуемого наказания. И вдруг под рукой ручейком затрепетала ключица, хрупкая, как подснежник. И ты понимаешь, что вся жизнь, все мысли – ничто в сравнении с этой ключицей. И тут тебя кто-то толкает в спину, и ты спотыкаешься на поцелуй.
