— И как у вас там в России? — спросил Крис, — зоопарки есть?
— Зоопарки у нас в России есть, — ответил я. — Но не везде.
— Холодно, — догадался Крис, — не климат.
— Климат, конечно, у нас прохладный, — согласился я. — Но главная причина не в этом.
— А в чем? Уай, то есть?
— Потому что у нас традиции другие. У нас больше колхозы приняты и заповедники. Очень у нас охраняемых территорий много. В одной Якутии — половина края.
— А что же в другой половине?
— В другой — нефть ищут.
— А нефтевики животным не мешают?
— Нет. Они тихо работают и белыми халатами маскируются. У нас главный лозунг в государстве знаете какой?
— «Пролетарии всех стран соединяйтесь!» — вспомнил Крис.
— Нет, «Берегите природу — мать нашу».
— Здорово.
— Хорошо, — согласился я. — Только не все его придерживаются.
— А вот это плохо. Правда, у нас еще хуже.
— Что такое?
— У нас в Англии ни одного натурального леса не осталось. Даже за грибами сходить некуда. Все вырубили. Волков перетравили, медведей, тех перестреляли. Потом за голову схватились, да поздно. Ни один крупный хищник не выжил. Теперь думают их завозить откуда-нибудь. Вот у вас, к примеру, медведей не осталось?
— Да осталось, — говорю. Но я вообще-то на такие вопросы не могу отвечать.
— А кто же?
— Минприроды.
Тут мы как раз и последнюю клетку доубирали.
— А время-то уже позднее, — заметил Крис.
— Как у вас тут рано темнеет.
— А у вас позже? — удивился Крис.
— У нас в Архангельске один день полгода идет. А потом еще ночь столько же.
— О май год! — сказал Крис.
— Ну, до свиданья, — сказал я.
Возвращаясь домой, я думал, что при следующей встрече обязательно расскажу Крису, что в Москве находится самое красивое в мире метро и что самый великий писатель на свете был Лев Толстой.
— А то вдруг не знает? — думал я.
В потемках уже ничего не было видно и я перепутал ворота выхода и входа.
— Выход через соседний проход, — сказала кассирша.
— Да вы не волнуйтесь, — ответил я. — Я быстро пройду. Никто и не заметит.
— Вы из России, что ли? — догадалась кассирша.
— Да, — признался я.
— Тогда проходите.
Через полчаса я сидел за своим столом и ел крупную желтую тушеную кукурузу.
— Никто не опоздал, — сказала Олуэн, — надо же.
9
Да, никто не опоздал.
Даже свежий студент Наянго пришел во время.
Он вполне сознательно взял свою порцию ужина и сел напротив меня. Наянго наконец-таки долетел до острова.
Ужин его состоял из цветной капусты, обжаренной в яйце, и вермишели. На эту еду Наянго смотрел огромными глазами.
Он протыкал кусок цветной капусты вилкой, подносил к глазам и долго над ним смеялся.
Цветной капусты он никогда раньше не видел, тем более обжаренной в яйце.
Вермишель удивила Наянго еще сильнее. Он намотал одну вермишелину на вилку и стал поднимать вверх, ожидая, когда она оторвется от тарелки.
Но она никак не отрывались. Наянго встал, но хвост подлой вермишелины все еще продолжали лежать на тарелке.
Кумар следил за этими действиями из-за соседнего столика. Он быстро понял, что новичок находится в тупике и решил его из этого тупика вывести.
— Ты думаешь там много вермишелей, — сказал он, — а там на самом деле одна. Поэтому конца ей не будет.
Такая невероятная длина нанесла сильный удар по сознанию Наянго. Она сдвинула его с той точки, на которой оно находилось раньше и сильно продвинула вперед.
Стоя с бесконечной вермишелью на вилке, Наянго понял, что в этом мире не все просто и понятно. Случаются и загадки.
Разгадывая их, человечество движется вперед, открывает законы тяготения, выводит теории относительности.
— Как же ее есть? — спросил Наянго, опуская вермишель. — Она же вся рот не влезет.
— Просто, — объяснил Кумар. — Ее откусывать надо.
— Риали? — удивился мой сосед. — О-о-о!
Он аккуратно откусил от вермишели сантиметров двадцать и принялся их так осторожно жевать, будто опасался встретить там проволоку.
— А чего это мы молчим? — подумал я и спросил: — Как была дорога?
Видно, Наянго ждал этого вопроса.
Он опустил вилку, насмерть задушенную вермишелиной, и засмеялся.
Я закончил с кукурузой и переключился на тушеные овощи, среди которых пламенели помидоры и желтела тыква.
— Знаешь, как долго летел! Над Африкой летел, над морем летел, над Европой летел. Во сколько летел!
— Действительно, много получается, — согласился я.
— Сел в самолет вчера днем, прилетел сегодня утром. У-ух! — Глаза Наянго стали крупными, как бильярдные шары. — Спал, ел, снова спал и еще раз кушал! Потом опять спал! А мы все летим, летим! А прилетели в аэропорт! Ох-ох-ох!
Наянго зацокал языком, но этого ему, видимо, было недостаточно. Он отпустил вилку и стал щелкать пальцами.
— Сколько в аэропорту народу! И все эти люди оказываются в воздухе! Сколько народу в воздухе! Ах-ах-ах!
— Да, народу в небе много, — согласился. — А на земле-то еще больше.
— Больше, больше, — закивал Наянго и вдруг стал притопывать каблуками. — Народу в небе много, а туалета в самолете всего два. А меня в самолете так все время и пучило! Там всех пучило. Знаешь, какая очередь стояла? Во-о-от такая!
Наянго развел руки, словно разжимал пружинный эспандер.
— Да, — согласился я, — в самолете это бывает. Пучит.
— Кхм, кхм, — сказала Ханна из-за своего столика и Наянго снова взял вилку.
Он придвинул ко мне свою голову так близко, что я смог различить на его голове каждый волос, свернутый в черное кольцо. Их было намного больше, чем звезд на небе.
— А еда-то здесь какая странная, — доверительно сообщил он и оглянулся. — Вкуса еды нет. Боюсь, от нее опять пучить будет.
А еда местная, действительно, имела вкус странный. Капуста пахла чем-то на капусту не похожим, вермишель и вовсе не оставляла по себе никакого привкуса. Хотя нет, было какое-то резиновое послевкусие.
Но сказать об этом было нельзя.
Я видел, с каким старанием Олуэн готовит. Как сыпет в капусту корицу, как красиво укладывает салат. Она, конечно, в этот момент походила на Рембрандта, в моменты творения его лучших картин. Для нее ужины, ланчи и обеды были такими же картинами, даже скорее полотнами. А если этих полотен кто-то не понимает, то это его проблемы. Вот я Малевича тоже не понимаю, а другие его любят, говорят, гениально.
