— У вас ведь живет много уток, — объяснил Глин. — Есть у вас редкий чешуйчатый крохаль. Только пока сведений о нем мало.
— Достанем, — обещал я.
— Нет связи с русскими учеными.
— Наладим.
В знак доброго расположения Глин предложил вместе с ним сложить озерцо из камней в клетке ибисов.
Я, конечно, согласился. Но, когда мы зашли к ибисам, я увидел что камни эти огромны — каждый по колено. Их правильнее было бы назвать «монолитами».
Глин сразу радостно принялся закатывать рукава и хватиться огромными ладонями за валуны. В этот момент он особенно напоминал Петра I. Мне вспомнились строки Пушкина: «Здесь будет город заложен!..».
— Сложим озерцо, будет, где птичке покупаться! Ээ-х!
Он взвалил камень на живот и понес его животом на место намечающегося озера.
Я тем временем успел подсчитать монолиты. Их было тридцать.
Закатывал рукава я не так радостно, как Глин, однако тоже хотел, чтобы птичке было, где покупаться. Потому что птиц я люблю.
Вольера ибисов была затянута с трех сторон сеткой. Четвертую закрывала гранитная стена с каменными полочками. На полочках стояли красноносые ибисы. Потрясая кожными складками на шее, как коралловыми ожерельями, они следили за сооружением озера.
Потихоньку собирались зрители.
Да, мимо не проходил никто.
— Генри, смотри-ка, люди! Джентльмены камни таскают! Зачем бы это?
— Это, Элиз, новая экспозиция, рассказывающая о том, как труд сделал из обезьяны человека.
— Людей сделал Бог! — твердо сказала Элиз.
— Это нас с тобой сделал бог, — ответил Генри. — А эти джентльмены добились человеческого облика упорным многовековым трудом. Пошли лучше, Элиз, на лошадей Пржевальского посмотрим.
Вот какие разговоры приходилось нам выслушивать, таская камни. Постепенно Глин так разошелся, что стал хватать сразу по два булыгана. Но я уже двигался к колодцу какими-то зигзагами. Уже не я нес камень, а он меня.
Однако в окончательном виде озеро в тот день никто из посетителей не увидел. Когда последний валун лег в каменный берег, зоопарк уже полчаса как был закрыт. Но даже если бы кто-нибудь из них задержался, он все равно ничего не увидел бы в наступившей темноте. Хотя, конечно, услышал бы, как Глин отряхнул руки и сказал:
— Ну, будет, где птичке покупаться!
Поработал я и с Шепом. Хотя в те три дня я, кажется, не делал ничего, кроме того, что смеялся. Правда, и три дня смеха не всякий выдержит. Я люблю шутку и, смею думать, понимаю ее. Нравятся мне меткие выражения. Сам иногда могу пошутить. Но все же в жизни шутка встречается не часто. И никогда не длится долго.
Шеп сумел превратить свою жизнь и жизни окружающих в огромный анекдот.
Еще на кормокухне млекопитающих мне рассказали о каких-то пластмассовых пальцах Шепа. И теперь мне захотелось узнать о них поподробнее.
— Показали бы свои пластмассовые пальцы, — намекал я Шепу. — Хочется взглянуть.
— У меня нет пластмассовых пальцев! — удивленно отвечал Шеп, а затем склонясь к моему уху добавлял: — Хотя у меня имеется пластиковый мозг!
И он стучал пальцем по своему лбу.
Но пластиковые пальцы у Шепа все же были. И мне довелось увидеть их в деле.
Как-то Шеп рубил капусту огромным ножом. Вдруг он вскрикнул:
— Эх ты! Опять палец себе отрубил!
И действительно показал отрубленный палец.
Я бросился к Шепу с пузырьком йода и только по пути сообразил, что палец этот — пластмассовый.
Такие «шутки» были не для слабонервных. От них можно было начать заикаться.
Шкаф Шепа, где он хранил свои кухонные принадлежности, был покрыт наклейками с интересными надписями.
— Мы сами не местные, — гласила одна.
— Человек! — сообщала другая. — Каждую секунду ты выдыхаешь в воздух один миллиграмм отравы!
— Турист! Не забыл ли ты свой котелок? — спрашивала третья.
За три дня работы с Шепом я выслушал столько анекдотов, сколько не слышал за всю предыдущую жизнь.
Между прочим, он рассказал, что его не раз путали с Дарреллом и просили у него автограф. И Шеп эти автографы давал.
— Мне это Даррелл официально разрешил, — рассказывал Шеп. — Он мне даже предлагал сделать пластическую операцию и стать его двойником, чтобы взять на себя общение с публикой и прессой. «Мне, — говорит, — из-за журналистов работать невозможно».
Только не знаю я, как можно было спутать Шепа с Дарреллом. Оба они, конечно, были бородаты, но бороды-то у них были разными. У Даррелла борода была, если так можно сказать, вышколенная. А у Шепа совсем не прирученная.
Когда Шеп ехал на своем мотоцикле, его борода трепетала за ним, как белый пиратский флаг.
— Йо-хо-хо! — кричал Шеп, выжимая рукоятку газа. — А ну-ка, леди энд джентльмены, сторонись!
Настало время сказать: в том году Шепу исполнилось семьдесят лет.
Один день я помогал Рису Линду. Тому, который из Канады приехал. Этот человек оказался большим оригиналом. Во-первых, он был лыс, но в этом, конечно, ничего оригинального нет. Намного интереснее то, что он считал, будто Канада — самая большая в мире страна. И смотрел поэтому на всех свысока.
Впрочем, из-за своего огромного роста он и не мог смотреть по-другому.
Голова его имела такую же совершенную форму, как и куриное яйцо. Без сомнения, волосы такую голову только портили бы. Крупное тело было прекрасной подставкой для такой головы. Оно ее возносило на безопасную высоту и оберегало от тех, кто мог покуситься на его голову. Оно брило ее, умывало и ежедневно промокало душистой салфеткой. На такую голову стоило полюбоваться!
Между прочим, с Рисом мне удалось попасть в домик, где птицы проходили карантин, который для безопасности был размещен за пределами зоопарка.
Вероятно, когда-то он служил амбаром. Теперь же здесь передерживали птиц, присланных из-за границы, выясняли, не прибыли ли вместе с ними какие-нибудь болезни.
Открывая дверь в карантинный домик, Рис сказал:
— Сейчас войдем в дверь, там будет такой тазик, ты в него наступи.
И через минуту:
— Наступил?
— Стою в нем. А чего в тазике-то?
— Дезинфектант, он микробов убивает.
Рис задумчиво погладил блестящий подбородок, на котором ни один микроб не смог бы удержаться никогда в жизни. — Есть еще отсталые страны. С микробами.
В коридоре на вешалке висели белые врачебные халаты.
Один из них Рис одел на себя, другой снял двумя пальцами и протянул мне.
— Вот тебе халат, и сапоги надевай.
