Я все это видела и слышала, но жила словно под стеклянным колпаком. В новую квартиру я перевезла только одежду, туалетные принадлежности и коромандельские ширмы. Все остальное оставила в квартире Боя. Мися кудахтала вокруг меня, хлопая крыльями, то есть хлопотала и делала вид, что хочет помочь. Навязывала мне слуг, которые бы заботились обо мне.
— Отправлю-ка я к тебе своего дворецкого Джозефа и его жену Марию, у них такая миленькая девочка Сюзанна. Серт собирается вызвать из Каталонии семью, которую знает с детства. А нам не нужны два дворецких и две служанки.
Я отказалась. Бо́льшую часть времени я проводила в ателье, и мне вполне хватало приходящей служанки, чтобы более-менее поддерживать в квартире порядок. И не нужны мне ее соглядатаи, Мися вечно сует свой нос в мои дела. Тогда она приволокла две статуи отвратительных арапов на мраморных постаментах, которые якобы будут украшать вход в квартиру. Я их сразу возненавидела, но ничего не сказала, хотя меня так и подмывало спросить: почему она сама избавилась от своего жуткого Будды, а мою квартиру хочет захламить всяким барахлом, приобретенным на блошиных рынках?
Откровенно говоря, она могла притащить и чучело носорога, которым я всегда дразнила ее, и я бы ни слова не сказала против. Не знаю, откуда взялись во мне силы привести в порядок спальню и еще кое-какую полезную площадь, чтобы можно было сносно жить и ходить на работу в свое ателье, которое я как раз в это время переселяла в другое здание, в дом номер 31 по улице Камбон.
— Да здравствует новая жизнь и прощай старая! — воскликнула Мися.
Она всегда любила звонкие фразы, особенно теперь, когда машина войны сбавила обороты, а потом остановилась совсем. В Париж на мирные конференции съезжались дипломаты, генералы и посланники, а вместе с ними их жены, дочери и любовницы. Все они слышали про мое ателье и толпами устремлялись сюда, чтобы посплетничать, похвастаться достижениями своих мужчин и их наградами, а заодно и скупить все, что я предлагала на продажу.
Снова началась шикарная жизнь, хотя и без прежнего изобилия. Те дни канули в прошлое, унеся с собой жизни множества молодых мужчин. Оставшихся охватило буйное веселье, joie de vivre,
[26]
породившее искрометные ритмы джаза. Толпы амбициозных писателей, художников и музыкантов, переживших войну, восхищались Парижем и жаждали сделать себе имя в городе, который никогда не спит.
Это было время настоящего процветания, особенно для меня. Смелые силуэты и фасоны моей одежды соответствовали духу эпохи. Женщины больше не признавали никаких ограничений. После тяжелого трудового дня, когда они ухаживали за ранеными с их гноящимися язвами и кормили их жиденькой кашкой, сидели за рулем карет «скорой помощи» или в кабине трамвая, женщины желали свободы в самовыражении и в нарядах. Теперь я демонстрировала свои коллекции на манекенщицах, а манекены отправила на склад. Тем более что мои модели никогда на манекенах хорошо не сидели и их должны были демонстрировать женщины из плоти и крови. И клиентки собственными глазами видели, как ниспадающие с плеч складки позволяют скрыть заломы на ягодицах, как струятся при ходьбе мои пальто, как стильно смотрятся на коротко стриженных волосах мои шляпки. Короткие стрижки, впрочем, как и все остальное, тоже появились в результате войны, поскольку девушкам, работавшим в госпиталях, было некогда ухаживать за длинными волосами.
Всем хотелось получить модель от Шанель: пижамы и кардиганы, трикотажные двойки, блузки и пальто с подкладкой в тон блузки. Мои вечерние платья с расшитым бисером кружевом Шантийи, мои накидки из черного бархата, отороченные страусиными перьями, были на пике моды. Однажды утром я проснулась и обнаружила, что действительно стала знаменитой. Этот оплот моды, Поль Пуаре, вернулся в свое ателье, проведя годы войны за разработкой образцов военной формы. И что? Пуаре снова обратился к своему экстравагантному стилю, предлагая пальто, отделанные мехом леопарда, и платья с эполетами! Но его время уже ушло. Ему так и не удалось попасть в ногу с быстро шагающим вперед миром с его бодростью и энергией, с его пренебрежением даже к малейшему намеку на консерватизм и устарелые принципы. У меня были и другие конкуренты, например известная портниха Мадлен Вионне, чьи изысканные вечерние платья с косым кроем, смоделированные по античным образцам, были подлинными произведениями искусства, но цена таких платьев была высока, их могли себе позволить лишь представители самых высших слоев общества. Я с уважением относилась к ее искусству и со временем трансформировала многие ее идеи для создания своих образцов, но мы безоговорочно держали дистанцию и клиентуру друг у друга не отбивали, исполнившись решимости добиваться успеха, не затрагивая чужих интересов.
Моя одежда, напротив, стала как бы мостиком между эксклюзивной и обычной, заурядной. Я часто говорила своим клиенткам о том, что мы ошибаемся, когда роскошь противопоставляем бедности; на самом деле роскошь — противоположность вульгарности.
— Истинная элегантность в простоте, — утверждала я. — Хорошо одетая женщина — это почти обнаженная женщина. Во что она одета, должны заметить только после того, как увидят ее саму.
И все толпами валили ко мне, и казалось, все мне дается легко, успех сам плывет в руки, хотя работала я больше и напряженней, чем всегда, поддерживая иллюзию, будто успех приходит без всяких усилий с моей стороны. Женщина, которая много работает, все еще воспринималась обществом как деклассированная. Понадобится несколько послевоенных лет, чтобы по-настоящему оспорить социальные ограничения, мешающие нам зарабатывать на жизнь самостоятельно в любой области, а не только швейным делом, актерской профессией и проституцией.
Но я больше не обращала внимания на язвительный шепот в свой адрес: «Ну вы же сами понимаете, торговка».
Торговка, которой в моем салоне расточали комплименты, улыбались и льстили, а за спиной порочили и чернили, теперь обладала бо́льшим влиянием и была богаче, чем большинство из тех, кого я одевала, и все, в том числе и я сама, прекрасно это понимали.
* * *
Старые друзья вернулись ко мне сразу же после того, как мы с Боем расстались. Одним из первых был Бальсан, которого призвали в действующую армию, и он буквально чудом избежал смерти. Бальсан выглядел изможденным, осунувшимся, но говорил, что у него все в порядке, что чувствует он себя прекрасно. С собой Бальсан привел и Эмильену. Ее эпоха тоже ушла в прошлое — эпоха великих куртизанок, которых обессмертил в своем знаменитом романе Дюма, а затем в своей опере Верди. Эмильена вышла замуж за одного из жокеев Бальсана, но быстро развелась, потом у нее было несколько страстных романов, она все так же вела активную светскую жизнь, однако не столь бурную, поскольку ей было уже сорок девять лет. Как и всегда, она была очень ласкова со мной, сразу обняла меня своими пухлыми руками.
— Радость моя, — прошептала она мне на ухо, — какая же ты худенькая. Он оставил тебя ни с чем, этот глупый англичанин.
Мне неприятно было о нем слышать. Я ничего не хотела о нем знать. Он находился во Франции, участвовал в переговорах о заключении мира, я часто слышала его имя, но сама никогда его не произносила. Я даже не обратила внимания на заметку в газетах о его женитьбе. Не прошло и месяца, как Мися, с трудом скрывая торжество, сообщила мне, что его жена Диана беременна.
