— О, это было ужасно, — признался он, когда я устроилась на диване в библиотеке, приложив к распухшей лодыжке пузырь со льдом, а губу смазав мазью. Он развалился в кресле и закурил сигару. — Просто невероятно, честное слово. Мы были здесь неделю, играли с Бендором в теннис, как вдруг меня срочно позвали к телефону. Звонила гувернантка. Сказала, что Мэриголд простудилась, но заверила, что она идет на поправку. А когда мы вернулись, наша девочка уже была при смерти. — Он помолчал, глаза его затуманились. — Вы когда-нибудь теряли человека, которого любили больше самого себя, мадемуазель, столь дорогого, столь незаменимого, что жизнь свою за него готовы отдать не задумываясь?
— Да, — ответила я, пытаясь подавить неожиданно подступившие слезы. — Да, однажды потеряла.
Он печально улыбнулся:
— Честно говоря, я так и думал. После этого кажется, что весь мир изменился, правда? Мы продолжаем жить — мы ведь должны жить дальше, — но мы уже не те, кем были раньше.
Скорее всего, он знал про меня с Боем. Вряд ли наши отношения были секретом, и Черчиллю, как и Бендору, были известны все скандалы в привилегированном кругу, где он вращался, куда входила и жена, а потом и вдова Боя. И все-таки имени Боя он не назвал, как не стал намекать и на то, что ему известно, о ком я говорю. Для этого он был слишком джентльменом.
Мы беседовали о многом. Профессиональный политик и теперь канцлер Казначейства Великобритании, он служил на Кубе, в Индии, Судане и Египте, командовал батальоном на Западном фронте.
— Надеюсь больше никогда не столкнуться с подобным ужасом. Порой недостаточно делать то, что можешь, приходится делать, что должен. А до́лжно было воевать с Германией, хотя нам стоило это жизни тысяч наших лучших молодых мужчин. — Он признался, что обожает свиней, заставив меня рассмеяться. — Собаки смотрят на нас снизу вверх. Кошки смотрят на нас сверху вниз. А свиньи относятся к нам как к равным.
А еще он сказал, что его привлекают люди, добиваться цели которым не мешают никакие препятствия.
— У меня такое чувство, что и вы тоже из них, мадемуазель. У вас в глазах светится бесстрашие, — произнес он, и я почувствовала невысказанную печаль, гнет невидимого бремени у него на душе. — Моя мать была американкой, и у нее тоже было это. А вы вполне уверены, что в ваших жилах течет чистейшая французская кровь?
Я заверила его, что чище и быть не может. В этот долгий день, пока мы ждали возвращения охотников, у нас был не менее долгий и очень откровенный разговор. После гибели Боя такого у меня не было ни с кем. Я поведала ему историю всеми забытой девочки из Обазина, которую переполняли мечты, которая очень хотела добиться чего-то в жизни. Раскрывая перед ним душу, я была уверена, что все это останется между нами, что мое доверие — для него вещь священная.
Когда я закончила свой рассказ, он задумчиво кивнул:
— Позиционирование — вещь на первый взгляд не такая важная, но на самом деле определяющая все. Я вами восхищаюсь. Вы научились не только идти против ветра, но и подниматься благодаря ему. Большинство людей лезут из кожи вон, чтобы исполнить чьи-то ожидания, но нам с вами известно: то, чего от нас ждут, редко совпадает с нашими собственными желаниями.
Когда вернулся с охоты Бендор, Черчилль встал и вразвалочку пошел к выходу. Проходя мимо Бендора, он потрепал его по руке:
— А она у тебя просто подарок, твоя мадемуазель. Смотри веди себя соответственно.
— Коко, — бросила я вслед Черчиллю; он остановился в дверях и оглянулся. — Зовите меня Коко.
Черчилль улыбнулся и поклонился.
Бендор удовлетворенно усмехнулся:
— Послушай, неужели этот негодяй околдовал тебя, пока меня не было?
— Почти, — ответила я. — Тебе повезло: он, в отличие от тебя, женат.
* * *
Год завершился разводом Бендора. Связь его со мной, естественно, ни от кого не укрылась: я еще не успела ступить на берег Англии, как газеты объявили меня очередной герцогиней Вестминстерской. Бендор, казалось, был в замешательстве. А вот я уже стала подумывать, на что это будет похоже, если я перееду жить к нему.
За несколько недель, что мы провели вместе, разъезжая от Итон-Холла до замка в Кейтнессе, в горах Шотландии, я поняла, что его образ жизни мне даже нравится: свободен от забот и тревог, связанных с работой, и от неудобств, связанных с моей известностью. Я уже не прочь была поменять занятие пошивом одежды высокого класса и продажей духов на титул и все связанные с этим преимущества, почести и комфорт частной жизни. Но это же и пугало меня, пугала собственная неожиданно открывшаяся тяга к исполнению каких-то обязательств после того, как я так долго отвергала эти идеи вообще. Никогда прежде я не хотела этого, даже когда была с Боем, по крайней мере, пока он не женился. Может быть, меня заботила мысль, что если Бендор не сделает мне предложения, он найдет другую женщину? Хотела ли я просто развлечься с ним, понимая, что рано или поздно он оставит меня ради какой-нибудь более приличествующей его титулу добродетельной дамы со средствами, тремя именами и готовой предоставить ему свое чрево?
Эта сумятица в мыслях порождала новые беспокойные вопросы. Я еще ни разу не забеременела, хотя возможностей было полно. В Венеции Мися как-то злобно обронила, что, мол, она надеется, я предохраняюсь. А я, по правде говоря, совсем не предохранялась. Бой это делал, да, он пользовался презервативами, но у нас бывали случаи, когда они протекали или рвались, а после его гибели я об этом вообще не думала. Я говорила себе, что приучила собственное тело (я считала, что человек силой разума способен на это) и не беременею, потому что не хочу. Мы с Дмитрием вели себя безответственно и бездумно, и можно считать, что мне повезло. С Бендором мы заключили негласное, но само собой разумеющееся соглашение: либо он пользуется презервативами, либо вынимает до того, как брызнет семя, как это делал когда-то Бальсан.
Теперь же я стала беспокоиться. Скоро мне будет сорок один, и если я способна забеременеть, то мне нельзя тянуть с этим. И все же, когда я рассуждала о возможности стать матерью, что-то в душе противилось этому. У меня был Андре, к которому я относилась как к собственному сыну, а он жил далеко, учился в закрытой школе, за его ежедневным существованием присматривают другие. Я знала, слишком хорошо знала, что такое жить без родителей, вдали от того места, которое называется домом. Я делала все, что могла, чтобы обеспечить Андре приличное содержание, но вряд ли можно считать подобную заботу о нем материнской. Я вела себя так, как только и могла вести себя такая, как я, — как добросовестная, сознательная, но не близкая родственница, скажем как тетушка.
Быть же настоящей матерью означало пожертвовать своими запросами. Это гораздо более обременительно и тягостно, чем даже физические испытания, связанные с беременностью, сами по себе достаточно пугающие. Готова ли я отказаться от жизни, на которую положила столько труда и борьбы? Я понимала: нет, не готова, я стану злиться, может, со временем даже обвинять во всем ребенка. И снова в душе поднимались призраки моей юности, которые преследовали меня, не давали покоя.
