– Лучше не праздновать, пока мы не узнаем ваше мнение.
– Я не могу предварять решения наших народов. Имеется много возражений против участия в открытой войне, и нужно соотнести их с преимуществами, чтоб выработать разумную равнодействующую.
– Поймите меня, – сказал я, волнуясь. – Я не требую, чтоб вы сегодня объявили вашу разумную равнодействующую. Но сообщите, какие у вас возражения, чтоб мы смогли о них заблаговременно подумать. Не решение, а пища для раздумий – только об этом прошу!
Граций взглядом посовещался с галактами.
– Я выделю два главных возражения. Если мы вышлем на помощь людям эскадру с биологическими орудиями, то в разгоревшемся бою орудия эти могут промахнуться. Нас охватывает ужас при такой мысли.
– Ха! – воскликнул Гиг. – Даже мы, невидимки, промахиваемся. Неверный удар – что может быть естественней!
Я осадил Гига взглядом: не следовало вчерашнему врагу галактов так активно вмешиваться в наш спор.
– В обычном сражении – да, – по-прежнему приветливо сказал Граций. – Но сражение с участием биологических орудий – необычно. Если сноп лучей попадет в цель, она будет уничтожена, а лучи – погашены. Но при промахе они будут нестись во Вселенной – невидимые, неотвратимые, годы, тысячелетия, миллионы, миллиарды лет, будут пронизывать звездные системы, галактики, метагалактику – и когда-нибудь повстречают на пути жизнь. И горе тогда всему живому! Что бы это ни было: колония примитивных мхов, бактерии еще примитивней или древняя, высокоразумная цивилизация – все будет уничтожено, все превратится в прах! В тот миг, когда мы промахнемся, мы станем чудовищными убийцами. Ни один галакт не санкционирует такого преступления!
Теперь в его голосе звучал вызов. Я поднял руку, останавливая товарищей. От возражений галактов нельзя было отмахиваться первыми попавшимися аргументами.
– Так. Очень серьезно. Мы будем думать. Теперь я хотел бы услышать второе возражение.
– Второе связано с первым. Вы захватили одну Станцию Метрики, но пять других у разрушителей. Если мы промахнемся, враги создадут такое искривление, что выпущенные нами лучи обрушатся на нас самих. Такой случай уже был – и не одна планета превратилась в кладбище. Вы хотите, чтоб мы обрекли на гибель самих себя?
– Вы говорите, что галакты бессмертны. Разве вы не избавлены от страха гибели?
– Мы создали на своих планетах такие условия жизни, что можем не опасаться смерти. Смертоносные факторы могут появиться лишь извне. Вторжение биологических лучей будет таким смертоносным фактором.
Я попросил более подробных объяснений. Смерть, ответил Граций, – это или катастрофа, или болезнь. Катастроф на их планетах не бывает, болезни преодолены – отчего же галакту умирать? А если изнашиваются отдельные органы, их заменяют: он, Граций, например, три раза менял сердце, два раза – мозг, раз восемь желудок – и после каждой замены омолаживался весь организм.
– Колебательное движение между старостью и обновлением, – сказал Ромеро. – Или навечно законсервированная старость? Земной писатель Свифт описал породу бессмертных стариков – немощных, сварливых, несчастных…
Замечание Ромеро было слишком вызывающим, чтоб галакт оставил его без ответа. О Свифте он не знает. Но законсервировать старость невозможно. В юности и старости биологические изменения происходят так быстро, что задержать развитие нереально. Но полный расцвет – это тот возраст, когда организм максимально сохраняется, это большое плато на кривой роста. Именно этот возраст, стабильную зрелость, и выбирают галакты для вечного сохранения.
Я больше не вмешивался в разговор, только слушал. И с каждым словом, с каждым жестом галактов я все отчетливей понимал, насколько они боятся смерти. Нет, то был не наш извечный страх небытия: мы с детства воспитаны на сознании неизбежности своего ухода. Случайное начало и неотвергаемый конец – вот наше понимание существования. Наша боязнь смерти – лишь стремление продлить жизнь, оттянуть наступление неотвратимого. А эти, бессмертные, полны мучительного ужаса гибели, ибо она для них катастрофа, а не неизбежность.
– Теперь вам понятно, беспокойные новые друзья, как велики наши сомнения, – закончил Граций свою изящную речь о вечной молодости галактов. – Не будем больше испытывать терпение собравшихся: вас давно уже ждут, пойдемте!
10
Я быстро устал от праздника.
Удовольствий было слишком много – и разноцветного сияния, и разнообразных запахов, и непохожих одна на другую фигур, и слишком приветливых слов, и слишком радостных улыбок… Бал под светящимися, благоухающими деревьями показался мне таким же утомительным, какими, вероятно, были древние человеческие балы в душных залах при свете догорающих свечей.
Но Мери праздник понравился, и я терпел сколько мог.
Душой бала стали Гиг и Труб. Невидимок у галактов еще не бывало, и Гиг порезвился за всех собратьев. Он, разумеется, не исчезал в оптической недоступности, но зато в штатской одежде – зримый во всех волнах – покрасовался вдоволь. Его нарасхват приглашали на танцы, и веселый скелет выламывался так бешено, что очаровал всех галактянок и ангелиц.
А Труб устроил показательные виражи под кронами деревьев. Ни один из местных ангелов не смог достичь его летных показателей – такой формулой он сам определил свое преимущество.
Ромеро, окруженный прекрасными галактянками, разглагольствовал о зеленой Земле. Орлан, бесстрастный и неприкаянный, бродил под деревьями – бледный призрак в красочной толпе.
Наконец его вовлекли в пляску – два светящихся вегажителя смерчами вертелись вокруг него, а он, все такой же безучастный и молчаливый, порхал между ними, раздувая широкий белый плащ. Не знаю, как змеям с Веги, а мне эта пляска не показалась увлекательной.
Ко мне подошел взбудораженный Ромеро:
– Дорогой адмирал, как было бы прекрасно, если бы командующий армией человечества поплясал с новообретенными союзниками!
– С союзницами, Ромеро! Только с союзницами – и с прямыми дамами, а не вправо и влево сконструированными. Но, к сожалению, не могу. Спляшите и за меня.
– Почему такая мировая скорбь, Эли?
– Боюсь Мери. Она кружится с ангелами и змеями, но все время оглядывается на меня. Вам хорошо без Веры, а мне, если что, грозит семейный скандал.
Я забрался в чащобу освещенного деревьями парка. Во мне звучала сумбурная музыка, она передавалась от неведомых музыкантов телепатически и становилась все более грустной. Я вспомнил индивидуальную музыку, распространенную на Земле: чем-то звучавшие во мне мелодии походили на те, земные, – под настроение.
Но было и важное различие: мне сейчас не хотелось грустить, душа моя не заказывала печальных звуков. Мелодия здесь рождалась гармонически, она создавалась не одним мною, но всем окружением: и темной ночью, и сияющими, разноцветными, разнопахнущими деревьями, и радостью наших хозяев, и их страхами, и моим состоянием… И все это складывалось в звучную, нежную, многоголосую фугу.
