– Постой! – сказал я себе. – Постой, Эли! Это же очевидно: разрыв времени предотвратил взрыв доброй сотни светил! Когда атом летит на атом, молекула на молекулу, их предохраняет от столкновений электрическое отталкивание, их отшвыривает электрическая несовместимость. Благодаря этому мы и существуем – предметы, организмы, произведения искусства: крохотные ядра наших атомов не могут столкнуться лоб в лоб. А здесь, в этом большом ядре? Здесь нет электрических сил, отшвыривающих звезды одну от другой. Зато есть ньютоновское притяжение, толкающее их друг на друга в суматошной, дикой беготне. Ах, Ньютон, Ньютон, древний мудрец, ты же запроектировал неизбежную гибель всей Вселенной! И гибель не совершается лишь потому, что действует другой закон, более могущественный, чем твое всемирное тяготение, чем электрическое притяжение и отталкивание – искривление и разрывы времени. Вот она, гарантия устойчивости ядра! Подвижность твоего времени, ядро, спасает весь мир! Нет, это не болезнь, это мощный физический процесс: дисгармония времени обеспечивает устойчивость ядра! Несовместимость одновременности, взаимоотталкивание времен. Но Труб прав – это не для нас, это решительно не для нас!
Так я размышлял, то логично, то путано. Холодно выстраивал цепь причин и следствий – и страстно восставал против них. И во мне зрело убеждение, что надо скорей убираться из ядра, пока мы не погибли. Да, правильно, большинство звезд Галактики сосредоточено в ядре. Но жизнь здесь невозможна. Жизнь – явление периферийное. «Нет!» – говорит нам ядро, и это убедительно. Что ж, и «нет» – тоже ценный результат экспедиции, мы ведь не ждали, что нас всюду будет встречать только «да, да, да». Запрет соваться в адское пекло не менее важен, чем приглашение царствовать в новооткрытом раю. Пора убираться из звездного ада! Пора убираться!
Именно такими словами я и внес на совет капитанов предложение закончить экспедицию в ядро.
Мы начали готовиться к возвращению в родные звездные края.
9
В одном мы все были согласны: ядро Галактики – гигантская адская печь для вещества, пространства и времени. Почти без возражений приняли и мою гипотезу: разрыв времени гарантирует устойчивость ядра, гармония ядра – во взаимоотталкивании одновременностей! Один Ромеро заколебался.
– О, я понимаю, дорогой адмирал, иначе вы и не могли бы объяснить парадоксы ядра. Если будет предложено два решения любой загадки, одно – тривиальное, другое – диковинное, вы выберете второе. Такова ваша натура. Вы удивляетесь, только если нет ничего удивительного.
– Не понимаю ваших возражений, Павел, – сказал я раздраженно. Разговор происходил после того, как Ромеро вместе с другими проголосовал за мое предложение.
– Ваша гипотеза, что убийственный закон тяготения Ньютона ведет мир к гибели…
– Не убийственный, а порождающий неустойчивость в больших скоплениях масс.
– Да-да, неустойчивость! Все это остроумно, не буду отрицать, мой проницательный друг. Разрыв одновременности, даже сдвиг времени по фазе, безусловно, гарантирует устойчивость ядра, если такой разрыв будет возникать в нужном месте и в нужный момент. Две руки не сомкнутся в рукопожатии, если одна протянута раньше, другая позже. Но видите ли, мудрый Эли, вряд ли уместно решать одну загадку путем выдумывания другой, куда более темной.
– По-вашему, я выдумал разрыв времени? Не скажете ли тогда, Павел, какая причина швырнула вас недавно на пол и заставила потерять сознание?
– Разрыва времени я не отрицаю. И что валялся на полу – правда. Факты – упрямая вещь – так говорили предки. Но вы ведь создаете новую теорию, а не только описываете факты. Если я правильно понял, вы устанавливаете новый и самый грандиозный закон Вселенной: устойчивость основной массы вещества в Галактике гарантируется неустойчивостью времени. Его несохранением определено сохранение звездного мира. По-вашему, однолинейное течение времени есть своего рода вырождение его в звездных перифериях. И мы, пользующиеся этим, зачислены в звездные провинциалы.
– Вас это оскорбляет, Павел? Так любимые вами предки считали Землю центром Вселенной, а человека – венцом творения. Вы тоже придерживаетесь такого представления о мире?
– Осмелюсь заметить, адмирал: вы считаете меня большим глупцом, чем я есть. Но не могу не признаться: мне как-то обидно, что сама жизнь порождена тем, что время в районах жизнетворения выродилось в однолинейность, что в некотором смысле она представляет собой деградацию материи. Если не человека, то жизнь как таковую я всегда считал венцом развития. Такое разочарование…
– Церковные деятели, разочарованные тем, что Земля – не центр Вселенной, сожгли Джордано Бруно, проповедовавшего эти неприятные истины. Как вы собираетесь со мной расправиться, Павел?
– Вы завершаете спор такими многотонными аргументами, что их тяжесть придавливает, великолепный Эли. Нет, я не буду сжигать вас на костре.
Ромеро приветственно приподнял трость и удалился, обиженный. А я все больше укреплялся в мысли, что закон всемирного тяготения равнозначен предсказанию гибели Вселенной. Мы рассматривали его как гаранта звездной гармонии лишь потому, что узнали его в дальних районах Галактики, в «вырожденных» районах, как обругал нашу звездную родину Ромеро. Здесь, в кипящем аду ядра, он был зловещим стимулом к всеобщему взрыву. Что может сделать тяготение, мы видели на примерах коллапсаров, которые превращались из мощных светил в «черные дырки». Я не просто критиковал закон всемирного тяготения – я опасался его, начинал его ненавидеть!
Смешно ненавидеть слепые законы природы. Но тяготение в моих глазах становилось ликом смерти любой материи, не одной высокоорганизованной жизни. И лишь то, что противоречило этому страшному закону, гарантировало существование мира – электрические и магнитные несовместимости в атомном мире, большие расстояния между звездами в космосе, а здесь, в ядре, и открытая нами несовместимость одновременности. Тяготение – вырождение материи, ее проклятие, твердил я себе. Всеобщая борьба против тяготения – вот единственное, что сохраняет Вселенную!
Голос и Эллон без спора поддержали меня. Не так уж много было случаев, когда самолюбивый демиург и широкомыслящий Мозг сходились в едином понимании. Особенно важна была поддержка Эллона – на него легла разработка способа выскальзывания из ядра, которое нас по-прежнему затягивало.
– Адмирал, я не знаю, почему моя улитка срабатывает в одну сторону, – объявил он однажды. – По расчету, звездолеты должно вынести наружу, а их поворачивает обратно.
Я сидел в лаборатории. В стороне, повернувшись спиной, молча работала Ирина. Она не забыла, что я видел ее слезы и отчаяние. Эллону она простила непонимание ее чувств, а мне не хотела прощать, что я невольно стал их свидетелем. Она отворачивалась, когда я появлялся в лаборатории, на мои вопросы отвечала холодно. Я говорил с Эллоном о важнейших вещах, все наше существование зависело от того, найдем ли мы правильное решение, а меня жгло желание подойти к ней, грубо рвануть за плечо, грубо крикнуть: «Дура, я-то при чем?»
