На повороте аллеи, чуть ли не нос к носу, я столкнулся с Ромеро и Мери. От неожиданности я остановился, а когда, спохватившись, хотел пойти дальше, остановились они.
– Как здоровье, друг мой? – спросил Ромеро. – Вид у вас неплохой.
– Суть тоже. Никогда не чувствовал себя так хорошо. Простите, я тороплюсь.
– Идите, Эли! – разрешил Ромеро, приветственно приподняв трость. – Вы всегда были твердокаменно аккуратны.
Я успел услышать, как Мери спросила:
– Эли мог бы составить компанию для нашей экскурсии – как по-вашему, Павел?
Что ответил Ромеро, я не разобрал. Экскурсии не терплю со школы: нас просто пичкали ими. Но меня удивило, что Мери назвала Ромеро Павлом.
Я долго гулял по Звездному проспекту. В аллеях все так же шумели липы, глухо бормотали дубы, несильный ветер трепал листву, как волосы. Я думал о разном, одна мысль неторопливо сменяла другую. Нет ничего странного, что Ромеро знаком с Мери: он покидал Землю всего на год, остальное время провел в Столице. Будем надеяться, что с Мери он будет счастливей, чем с Верой. Нужно ли сообщать Вере о появлении Мери? Сестра может расстроиться… Впрочем, Вера уже далеко – в иных мирах!
Потом я выкинул это из головы – и снова стал думать о работе, о быстродействующей связи со звездолетами, уходящими в далекие рейсы.
Как и Ольга когда-то, я мечтал о диспетчерских планетах, созданных на галактических трассах. Я видел темные точки, насаженные в космосе, и говорил с ними, я снова был звездопроходцем в командирском зале: «Алло, девушка, вы Н-171? В тринадцатый раз вызываю, нельзя же так!.. Я – звездолет ВК-44. Сообщите: сколько до дзеты Скорпиона? У нас что-то забарахлили параллаксометры и интеграторы пути». – «Я Н-171, – шептал я себе. – Не нервничайте, звездолет ВК-44, вы не один в космосе. До дзеты Скорпиона от вас сто тринадцать парсеков, вам надо прибавить ходу, чтобы уложиться в расписание. Делаю замечание: с неисправными приборами не отправляются в рейс. В следующий раз сниму с полета».
Я был счастлив оттого, что придумал себе суровую отповедь от незнакомой девушки на диспетчерской планете Н-171. Потом, устав, я присел на скамейку и снова вскочил. Идти домой по-прежнему не хотелось. Я запросил у Справочной информацию о театрах.
Театр классики показывал Еврипида, Аристофана, Шекспира, Мольера, Турнэску, Мазовского, Сурикова, Джеппера – в каждом из восемнадцати своих залов по две пьесы в день. В театре комедии шли водевиль «Три страшных дня космонавта Гриши Турчанинова» (вещица отнюдь не свежая) и злая сатира «Генрих Бриллинг играет в бильярд на планете ДП-88». В концертных залах обещали Баха и Мясоедова, Трейдуба и Шопена. Я выбрал стереотеатр. Это старейший из театров Столицы, там гордятся приверженностью к древности, вот уже два века до него не доходят новые веяния.
Стариной пахнуло уже в вестибюле. Сдав пальто роботу, я попал под радиационный душ, вызывающий благодушное настроение, – нехитрая гарантия, что любая программа понравится.
Второй робот спросил, желаю ли я привычное место или то, где мне объективно будет лучше всего видно. Я сказал, что привычных мест у меня нет, пусть будет то, что мне больше подходит. Он проводил меня в тринадцатый ряд к пятому креслу, по дороге попросив заказать температуру, влажность и запахи для микроклимата. Я заказал восемнадцать градусов, семидесятипроцентную влажность, легкий ветерок и запахи свежескошенного луга, нагретого солнцем. Эти наивные удобства, так радовавшие предков, скорее забавляли, чем ублажали, а древние роботы, двести лет назад вышедшие из моды, просто веселили. Девиз стереотеатра – «Представление начинается с входной двери».
Сегодня шла драма «Встреча на белом карлике». Ее сочинили в двадцать втором веке, и если бы не наивная романтика того времени, она показалась бы просто смешной. Некто Невилл Винн, фабрикант, не принявший объединения Земли, удирает в космос, обманом прихватив с собой секретаршу Агнессу Форд, возлюбленную Аркадия Торелли.
Они высаживаются на планетке, вращающейся вокруг мрачного белого карлика. Торелли мечется по Галактике, разыскивая Агнессу, наконец находит беглецов, и между ним и Невиллом Винном разыгрывается последняя схватка.
Я улыбаюсь, рассказывая сюжет. Я улыбался, сидя в кресле с заказанным микроклиматом и вспоминая, что актеры умерли почти пятьсот лет назад. В конце концов это древнее стереопредставление – лишь немного усовершенствованное еще более древнее кино, в нем столько же условностей и странностей, как и в вытесненных им фильмах. Так я думал, не переставая иронически улыбаться. Улыбка пропала, когда на сцене появилась Лиззи О’Нейл, игравшая Агнессу.
И я уже не отрывался от сцены, я вслушивался в глуховатый, страстный голос актрисы – в мире больше не существовало ничего другого. Здесь все было нереально: люди, их споры, бегство в космос, встречи – все, кроме игры. А играли они так, что нереальное становилось реальным, наивное – трагическим, немыслимое – неотвратимым.
Передо мною ходили, страдали, просили о помощи живые люди, не изображения, не объемные силуэты и фигурки, нет, такие же, как я сам, много более живые, чем я. Я мог бы, подойдя, дотронуться до них, я слышал шелест их платьев и пиджаков, ощущал запахи их духов и табака. Лиззи тянула ко мне руки, смотрела на меня, я не сомневался, что она видит меня, ждет моей помощи, и я уже приподнялся в кресле, готовый лететь на злосчастный белый карлик, так был настойчив ее молящий взгляд, так призывен ее слабый крик.
Нет, дело было не в совершенстве оптического обмана, сделавшего этих давно умерших людей настолько жизненными, что они стали реальнее жизни. Случись у меня на глазах встреча Агнессы и Аркадия, я бы равнодушно прошел мимо: мало ли встречается людей после разлуки, да и не стали бы они так разглагольствовать о своих муках, так всплескивать руками, так бросаться друг другу в объятия – их бы высмеяли за неумную несдержанность, я бы первый посмеялся. Но здесь, в моем кресле с его микроклиматом, я не смеялся, я дрожал, я стискивал кулаки, страдая чужим страданием, радуясь чужой радостью.
Уже после спектакля, принимая от робота одежду, я разговорился со старичком, моим соседом.
– Многое предки делали не хуже нашего. Театр у них достиг совершенства – вряд ли и сейчас можно придумать что-либо лучшее.
– Можно придумать иное, чем Гомер или Леонардо, в своем роде такое же совершенное, но не лучшее, – сказал он. – Шедевры искусства законченны. Именно поэтому они нетленны. Вы не будете жить в хижинах и дворцах времен Свифта и Пушкина, не будете есть их еду, ездить в их экипажах, носить их одежду, но то искусство, что восхищало их сердца, восхитит и ваше, молодой человек. Искусство непреходяще, новое не отменяет в нем прежние свершения, как в технике и в быту, но становится вровень с ними.
Спектакль так взбудоражил меня, что я долго не мог успокоиться. Пустая беготня по улицам стала раздражать. Проходя мимо комбината бытового обслуживания, я вспомнил, что после возвращения не менял пальто и костюма – они порядочно поизносились, да и фасоны их устарели.
