Гизелла умерла в 1917 году, за год до окончания Первой мировой войны, пережив на год императора Франца Иосифа. Она сильно простудилась, и организм не справился с инфекцией. Все усилия врачей оказались напрасными. Маренн выхаживала бонну до последнего, надеясь на чудо и с горечью осознавая, что чуда не будет.
Гизеллу похоронили во Франции, далеко от когда-то милой её сердцу, но давно забытой Вены. Бонна умерла с надеждой. Ей было на что надеяться — всё шло к тому, что Франция и Англия выиграют войну, состоится свадьба, и юная Маренн станет частью английской королевской семьи, а позднее — королевой Англии. Перспективы представлялись радужными. Помолвка произошла, и принц был влюблен в свою невесту, как когда-то Франц Иосиф — в Зизи, но Гизелла не могла знать, что год её смерти станет фактически последним в жизни старой, привычной и понятной ей Европы, а в новой создавшейся реальности, спонтанной, яростной и революционной, Габсбургам уже не найдется места. Графиня Шантал даже не догадывалась, что осенью 1917-го в России случится переворот, в результате которого падёт одна из сильнейших монархий Европы, а вскоре после этого очень многим европейцам даже само понятие монархии покажется архаизмом!
Маренн порой думала, что даже если бы вышла за Эдуарда, то всё равно вряд ли стала бы королевой. Английское королевское семейство наверняка решило бы, что в условиях, когда империя Габсбургов перестала существовать, Эдуарду нужна другая невеста, а влюблённый Эдуард поступил бы вопреки воле родни. Маренн знала, как сделал бы принц. К тому же несколько лет назад он отрёкся от престола, чтобы жениться на любимой женщине — не на Маренн, а на некоей Уоллис Симпсон, но когда-то на её месте могла быть Маренн.
Графиня Шантал наверняка оказалась бы очень огорчена таким исходом дела, ведь бонна умерла, мечтая, что правнучка Зизи станет королевой. Теперь же, как ни странно, мечта вдруг оказалась очень близка к осуществлению. Сейчас, спустя столько лет, после самых нелепых и непредсказуемых поворотов судьбы «принцесса Маренн» вновь была поставлена перед выбором, но только теперь выбрать пришлось не между принцем и сыном сельского учителя, и не для себя лично, а для целого народа — корона или кровопролитие.
Выбор, который в итоге сделала Маренн, казался очевидным. Этому её тоже научила Гизелла — пожертвовать собой ради блага страны, вверенной тебе Господом. Это был один из уроков габсбургской монархии, казалось бы, давно забытый за ненадобностью, но вдруг ставший очень важным.
Маренн не слышала, как вошел Вальтер, и заметила его лишь тогда, когда тот положил ей руки на плечи. Его пальцы скользнули вниз, гладя присыпанную золотистой пудрой кожу в низком декольте. Маренн вздрогнула от неожиданности и повернула голову.
— О чем ты думала? — спросил Шелленберг и, наклонившись, поцеловал её волосы.
— Так, я вспоминала. Свою немецкую бонну, графиню Шантал, которая воспитывала меня. Одно время я считала её надоедливой старой девой в черном, позднее относилась к ней с нежностью, как к матери, а теперь тоскую. Я желала бы, чтобы она оказалась рядом со мной, но это невозможно. Это она мечтала, чтобы я стала королевой. Правда, не Венгрии, а Англии.
— Время сильно изменилось, теперь быть королевой — совсем не то, что даже полвека тому назад.
— Я не могла себе представить, что мне когда-нибудь придется задуматься об этом.
— Должен тебе сказать, — отозвался Вальтер, — что я, когда был мальчишкой-студентом без гроша за душой, тоже не мог себе представить, что королева из рода Габсбургов окажется в моей спальне, — он поцеловал её шею, пальцы опустились чуть ниже, лаская кожу.
— Надо благодарить фюрера, — Маренн грустно улыбнулась, — что юноша-студент возвысился, а Габсбурги, напротив, пали.
— С Габсбургами это печальная заслуга красных, — возразил Шелленберг. — Что же касается меня, да и всей Германии, то на определенном этапе наша партия, служившая возрождению и сопротивлению красной чуме, теперь сама превратилось в орудие разрушения. Само начало Второй мировой войны стало приговором для Германии, ибо было понятно, что Англия и Штаты не смирятся. Они окажут сопротивление. А они умеют драться, что бы о них ни говорили с пренебрежением наши политики. Тот самый древнегерманский дух, который превозносит доктор Геббельс, присущ и англичанам в полной мере, но если бы не Сталин, пожелавший участвовать в разделе мира, фюрер едва ли решился бы на такую авантюру. Теперь уже поздно сожалеть. Теперь пора действовать, — он помолчал немного, а затем спросил почти безразлично: — Ты, наверное, хотела бы вернуться домой? Я отправил водителя по делам, но могу попросить Ральфа отвезти тебя.
Конечно, Маренн должна была ехать, но ей очень не хотелось, поэтому она только пожала плечами:
— А ты останешься здесь? А вечером?
— Да, я теперь живу здесь, — мягко ответил Вальтер, — я окончательно ушел от Ильзе. Мне пришлось ей сказать, что никаких чувств, кроме дружеских, я к ней не испытываю, что я люблю другую женщину. Ильзе давно подозревала, и все это не стало для неё откровением, но смириться с присутствием другой женщины в моей жизни она не собирается. Это было бы оскорбительно и для Ильзе, и для меня, так что лучше расстаться.
— А как же Клаус?
— Я буду видеться с ним. Как же иначе? В конце концов они оба — и он, и Ильзе — будут продолжать жить на мою зарплату.
— Что ж, тогда я могу с полным правом приехать к тебе вечером, — решила Маренн. — А сейчас пусть Ральф меня отвезёт. К тому же он сможет лишний раз увидеться с Джилл. Она ведь тоже отправится на работу только во второй половине дня.
— Я скажу Ральфу об этом, — Вальтер улыбнулся. — Мне кажется, что такая мысль ему понравится.
Вечером «королева» из рода Габсбургов снова была у Шелленберга, в том же жилом флигеле.
Постельное белье тонкого шёлка было прохладным, и Маренн казалось, что её обнаженное тело скользит по простыням, не сминая их. Ласка Вальтера, его объятия, поцелуи, ответный жар, охвативший её, — всё слилось в едином ощущении наслаждения и полной отрешенности от времени, от реальности, от самой себя. Языки пламени плясали в камине за полупрозрачным пологом кровати. Спутанные волосы Маренн временами закрывали этот вид, густыми прядями падая ей на лицо, но когда она отбрасывала их назад, желто-красные искры огня казались ей необыкновенно яркими, своим цветом отражавшими всю полноту испытываемых ею ощущений.
Когда страсть стала угасать, Маренн вдруг ощутила всю глубину и трепетность того чувства, которое испытывал к ней Вальтер, и сердце сжалось внутри так, что, казалось, остановилось. У неё перехватило дыхание, слезы выступили на глазах, но уже не от контраста цветов, а от ощущения счастья — полного, безмятежного блаженства. Он лег рядом с ней, она обвила рукой его шею, прижавшись лбом к влажному от выступившего пота плечу. Маренн и Вальтер молчали, боясь произнести хоть звук, чтобы не спугнуть то волшебное ощущение близости, которое оба испытывали. В камине потрескивали, догорая, поленья. В темном проеме окна крупными хлопьями падал снег, и снежинки выглядели оранжевыми, отражая последние отблески пламени.
