Маренн выбрала ночную рубашку из белого шёлка и пеньюар из густого черного кружева, который Зизи никогда бы не надела. Во времена Зизи чёрный считался цветом ограниченного использования — чёрной могла быть только верхняя одежда и только траурная — так что императрица пользовалась белым бельем даже тогда, когда носила траур по Рудольфу. Это Коко Шанель после Первой мировой войны завела для женщин моду на всё чёрное, в том числе и на нательные принадлежности. В предыдущем веке чёрное бельё носили лишь проститутки, если вообще носили.
Сняв рубашку и пеньюар с вешалок, Маренн оделась и тихо выскользнула в коридор. Миновав несколько пустых комнат, обставленных красивой мебелью, она вошла в полукруглый зал, украшенный в строгом римском стиле, где на стенах виднелись овальные медальоны с ликами полководцев древности, увенчанных лавровыми венками. Как и везде, здесь ещё царил лёгкий сумрак зимнего утра, но Маренн всё же видела в зеркально натёртом паркете своё размытое отражение. Наверное, вот так же много лет назад этот паркет отражал другую женщину, тихо ходившую по комнатам в ранний час.
Насколько знала Маренн, античным залом заканчивались апартаменты Зизи, рядом с которыми располагался детский флигель — комнаты любимых дочерей императрицы: Гизеллы и Марии-Валерии. Наверняка Зизи, встававшая очень рано, заходила к девочкам, чтобы посмотреть, как они спят.
Вокруг царила удивительная, какая-то особая тишина, так хорошо знакомая Маренн по Версалю. Словно дыхание веков застыло среди этих стен, скорбное и дурманящее, как запах благовоний, применявшихся в древности при приготовлении умерших к погребению.
Как заметил ещё Гюстав Флобер, все королевские жилища одинаковы: «Они полны какой-то своеобразной меланхолии, вызываемой несоответствием между огромными размерами и немногочисленностью обитателей. Их роскошное убранство не столько радует глаз, сколько подчеркивает быстротечность династий и неизбывную тщету всего сущего».
Когда-то Маренн прочла об этом в романе «Воспитание чувств» и не один раз имела возможность убедиться в правоте автора. В детстве подобная тишина и пустота злили её, а в юности они уже остались в прошлом и забылись.
Одна из дверей в зале, украшенная золотой резьбой, была приоткрыта. За дверью в комнате горел приглушённый свет. Было слышно, как там кто-то ходит. Маренн подошла ближе и увидела Илону. Графиня Дьюлаи сидела возле окна на изящном стуле, обтянутом полосатым шелком, и держала на руках спящего младшего сына. Напротив, на небольшой софе, накрытый пледом, спал старший сын Шариф. Когда дверь открылась и Маренн вошла, Илона обернулась к ней.
— Вы позволите? — спросила Маренн шёпотом. — Доброе утро.
— Да, конечно. Доброе утро.
Илона встала, осторожно положила ребенка в кроватку, стоявшую в комнате, и кивнула на старшего сына:
— Пришёл из своей комнаты. Говорит, ему спокойнее спится, когда я рядом.
— У вас замечательные дети, — всё так же шёпотом сказала Маренн и добавила: — Не помню, говорила ли я вам, кто звонил мне вчера. Это была моя дочь. Звонила из Берлина. Как вы и предполагали, графиня, связь быстро наладили.
— Ваша дочь, наверное, уже взрослая, — задумчиво проговорила Илона, поправляя одеяло спящего сына, и призналась: — Я теперь с ужасом думаю, что будет с моими детьми и как сложится у них жизнь. Останутся ли они в живых? Это лишает меня сна и покоя. Да и какой теперь может быть покой, когда оккупация свершилась, — добавила она горько и жестом предложила продолжить разговор за дверями комнаты, в зале, чтобы не мешать детям спать.
— Да, моя дочь взрослая, — произнесла Маренн, снова оказавшись в зале, — но это не значит, что я тревожусь за неё меньше, чем тогда, когда она была маленькой. И за её будущее я тоже неспокойна. Хотя Джилл и неродная мне дочь, это ничего не меняет.
— Неродная? — Илона с удивлением взглянула на собеседницу.
— Да, я удочерила ее, когда она была совсем крошкой. Её родители погибли в автомобильной катастрофе. Но сейчас Джилл для меня родная, как иначе. Мы очень привязаны друг к другу. Особенно после того, как погиб Штефан, мой родной сын.
Маренн почувствовала, что не может спокойно говорить о Штефане — слезы невольно наворачивались на глаза — поэтому она спросила, чтобы сменить тему:
— Мне кажется, вам было неприятно, что немецкий офицер, который приехал вчера вечером, остался в замке?
— Нет. Что вы! Как я могу?! — возразила Илона.
Маренн внимательно посмотрела на неё и решила, что та говорит не вполне искренне, поскольку старается соблюдать обычай гостеприимства.
— Тем более в спальне императрицы, — добавила гостья. — Вам было это неприятно, — она сама ответила на свой вопрос.
Илона промолчала.
— Он тоже австриец, вырос в состоятельной австрийской буржуазной семье, — начала рассказывать Маренн и подошла к окну. Она увидела памятник императрице Зизи в заснеженном сквере, обсаженном каштанами, которые сейчас покрывал иней. На короне каменной императрицы уютно примостились две вороны и чистили друг другу перья.
«Очень мило, — подумала Маренн, — ещё одно доказательство того, что никакая память в скульптуре не заменяет живой жизни. Не думаю, что Зизи это понравилось бы, хотя она очень любила птиц и животных».
— Но, собственно, даже не это главное, — продолжила гостья, возвращаясь к разговору с графиней.
— Я понимаю, нельзя жить среди них и ни с кем не иметь никаких отношений, — поспешно ответила Илона. — Так или иначе, приходится общаться. И женщине необходима поддержка. Я не осуждаю вас. Да и мне ли судить, ваше высочество. Простите.
— Поддержка? — Маренн пожала плечами. — Я прожила много лет без всякой поддержки. Не скажу, что это было легко, но тем не менее я вполне с этим справилась. Да, было бы невозможно без участия заинтересованных персон вырваться из концлагеря, куда я угодила по доносу, вызволить детей, дать им возможность жить нормально. Но все упомянутые персоны — например, рейхсфюрер Гиммлер или бригадефюрер Вальтер Шелленберг, с которым знаком граф Эстерхази, — в первую очередь были заинтересованы в моих профессиональных качествах. Я была нужна им как врач, как хирург. Меня никто не принуждал ни к каким личным связям. Это был мой выбор, мои собственные чувства. Совершенно свободный выбор.
Женщина помолчала, глядя на мраморную Зизи внизу. Вороны улетели, и теперь перекликались друг с другом на дереве.
— Вы гораздо моложе меня, Илона, — Маренн повернулась к графине. — В какое-то иное время, когда жизнь шла размеренно по заранее прописанному сценарию, десять лет казались малым сроком, но в нашем веке всё спрессовалось, так что одно десятилетие способно в корне поменять очень многое и, конечно, мировоззрение человека. Вы были ребенком, когда началась Первая мировая война, преобразившая Европу до неузнаваемости. Вероятно, вы мало что помните. Я же оказалась в самой гуще того, что происходило. Вы наверняка знаете, что меня воспитал Фош, тот самый маршал Фош, который командовал войсками Антанты.
