Резко наклонившись вперед, гость схватил Маренн за руку и притянул к себе; бокал с вином, стоявший рядом с хозяйкой дома, опрокинулся; вино растеклось по скатерти.
— Пусти. Мне больно, — Маренн выдернула руку, снова села на стул, а Отто вышел из-за стола, прошагал к камину, оперся на полку и начал смотреть на огонь. Затем взял сигарету из пачки, всё так же лежавшей на стеклянном столике, и, чиркнув зажигалкой, закурил.
Маренн молча смотрела перед собой на бордовое пятно. Опять как всегда. Ей уже было невыносимо спрашивать, а ему также невыносимо отвечать. И зачем только начался этот разговор? Маренн и так понимала, что с племянницей Шахта, которую она сама никогда не встречала, а Отто встретил в первый раз, и, скорее всего, в последний, у него нет ничего серьезного. Зачем лишний раз натягивать струну, которая и так вот-вот порвется? Известно же, что на все упреки Маренн у него есть ответ, и спорить с ним бессмысленно. Все зашло слишком далеко. Стало слишком сложно. Не нужно было и начинать.
— Я иду спать, уже поздно, — хозяйка дома встала из-за стола.
— А кто же съест говядину? — усмехнулся Отто, по-прежнему глядя на огонь. — Агнесс зря старалась?
— Не знаю, наверное, съест Айстофель. Или Джилл с Ральфом, когда приедут. Разогреют.
— Они всегда голодные, — съязвил Скорцени. — Особенно твоя дочка. Но на всякий случай я бы позвонил Науйоксу. Похоже, его помощь может понадобиться. Пусть заедет утром, чтобы Ирме не пришлось трудиться над завтраком.
— Позвони, — согласилась Маренн. — Кто действительно никогда не расстроит Агнесс, так это Науйокс. У него аппетит зверский.
— Голодное детство. Нам его не понять.
— Конечно.
* * *
В зале Берлинерхалле только что закончилось первое отделение концерта, на котором исполняли отрывки из вагнеровского «Лоэнгрина», переложенного для оркестра, но Маренн не было среди публики, хлынувшей в фойе и оживлённо обсуждавшей выступление Караяна. Заблаговременно покинув зал, Маренн уже находилась в номере люкс небольшого отеля «Кронпринц», расположенного как раз напротив сверкающего вечерними огнями Берлинерхалле. Пройдясь по номеру, она остановилась у портрета австрийской императрицы Зизи.
На этом портрете, занимавшем всю стену напротив окна, художник изобразил Зизи во весь рост. Казалось, императрица, стоявшая в парке Шенбруннского дворца, только сейчас заметила зрителя и повернулась к нему вполоборота. Длинные распущенные волосы выглядели так, как будто их шевелит лёгкий ветерок, но полностью перенестись воображением в парк у Маренн не получалось. На картине был ранний вечер, а сейчас была почти ночь, и в номере царил полумрак, так что отблески огней, освещавших Берлинерхалле, скользили по каштановым кудрям Зизи, украшенным бриллиантовыми звёздами, по белому платью, по красивым обнаженным плечам и по белому вееру, который императрица держала в руках.
— Это копия портрета, написанного Францем Винтерхальтером по заказу императора Франца Иосифа, — произнёс граф фон Эстерхази из-за плеча Маренн. Та не услышала, как он подошёл, потому что Эстерхази ступал по мягкому ворсистому ковру, заглушавшему звук шагов. — Оригинал находится в Хофбурге, в Вене, а раньше украшал рабочий кабинет императора.
— Я знаю, — кивнула Маренн. — Хотя в Хофбурге при императоре я была только один раз, когда меня совсем маленькой девочкой привозили с ним знакомиться. Но когда уже стала взрослой, после падения Габсбургов и моего возвращения из Америки, когда я работала с Фрейдом, я частенько посещала Хофбург и Шенбрунн. Мне нравилось смотреть на изображения моей прабабушки, на обстановку, в которой она жила, и прикасаться к вещам, которыми она пользовалась.
— Многие в Вене уверены, что в вашем лице Зизи вернулась к нам, ваше высочество, — мягко заметил граф. — Ведь она покинула грешный мир до срока, насильственно. Её жестоко убили заточкой. Душа её не успокоилась, потому что не выполнила до конца своего предназначения. А вы удивительным образом похожи на прабабушку внешне.
— Да, как ни странно я пошла в баварскую породу. И ничего не взяла ни от французов де Монморанси, ни тем более от своих бельгийских родственников по линии принцессы Стефании. Это кстати, слава богу, — Маренн улыбнулась. — Мне даже повезло, наверное. У моей бабушки, если верить хотя бы её собственным мемуарам, был очень скверный нрав. Вот характер у меня скорее в французов, полегче, чем у баварцев Виттельсбахов.
Собеседники немного помолчали, а затем Эстерхази, увидев, что его гостья с интересом оглядывает обстановку номера, признался:
— Я постоянно держу этот номер для себя и всегда останавливаюсь здесь, когда приезжаю в Берлин. По моему желанию хозяин все сделал здесь так, чтобы интерьер напоминал мне об Австрии, той Австрии, которую я люблю. Не нынешней.
— Это чувствуется, — согласилась Маренн. — Как будто ненароком оказываешься в Вене. Мне сказали, вы имеете отношение к Морису Эстерхази, который был министром при моем прадеде.
— Да, я его правнук по прямой линии, ваше высочество, — поклонился граф. — Я счастлив, что мне выпала возможность увидеться с вами. Вальтер сказал мне, что здесь я могу говорить прямо, без обиняков, — Эстерхази отошел к окну и взглянул на улицу.
«Видимо, Мюллер отключил прослушку. Вальтер договорился с ним. Иначе представить себе невозможно», — мелькнула мысль у Маренн.
— И я не стану кривить душой, — продолжал граф. — Мы, бывшие австро-венгерские аристократы, не любим Гитлера. Более того — относимся к нему с презрением. Мы считаем его плебеем. Из-за него в нашей древней стране, славной своей культурой, у власти оказались те, кто прежде чистил попоны на конюшнях Габсбургов и выносил отходы за их лошадьми. Они перенесли свои плебейские представления о жизни на все сферы австрийской жизни, сделали свои привычки главными. В Венгрии нам удалось этого избежать в первую очередь благодаря регенту, адмиралу Хорти, являющемуся истинным аристократом…
Взглянув на собеседницу, Эстерхази усмехнулся:
— Мне не хотелось бы, чтобы вы подумали, ваше высочество, что я сторонник ортодоксальной монархии, и мои убеждения отдают крепким запахом нафталина. Ни в коем случае! Я вполне сторонник взглядов вашего деда кронпринца Рудольфа, что народ, все его слои, вплоть до самых низших и необразованных, должен иметь свое представительство во власти. И ради этого ещё в девятнадцатом веке нашим государем Францем Иосифом было принято решение о созыве парламента.
— Признаться честно, его подтолкнул к этому Гарибальди и потеря Италии, — заметила Маренн.
— Это верно, — согласился граф. — Это был горький опыт. Но мы выучили печальные уроки. Сегодня среди аристократических фамилий нашей страны вряд ли найдется хоть одно семейство, которое сомневалось бы в необходимости свободных выборов и формировании правительства, представлявшего интересы всего общества. Тем не менее, поскольку противоречия ещё велики, необходима консолидирующая фигура, монарх, признанный всеми слоями и гарантирующий стабильность и соблюдение законов. Это насущная необходимость. Пока что адмирал Хорти благополучно справлялся с этой задачей, но положение требует того, чтобы он уступил свое место регента истинному монарху. В первую очередь потому, что адмирал хочет вывести Венгрию из войны и не допустить кровопролития на её территории, но с ним, как с фигурой, имевшей пусть и формальные, но все-таки скрепленные его подписью союзнические контакты с Гитлером, вряд ли станут вести переговоры представители Англии и Америки. Точнее, они станут, узнав, что он сразу по достижении договоренности покинет свой пост.
