— Наш сын тоже будет хорошим мальчиком и будет радовать тебя, — сказал негромко, глядя в глаза.
— Я надеюсь. Но пусть даже и хулиганит, я не расстроюсь от этого.
Крупные хлопья снега налипали на стекло, и капли дождя стучали по крыше. Он поднял ее, обнял, прижимая к себе. От света лампы на бледном, тонком ее лице дрожали тени от ресниц. Она чуть опустила голову, длинные волосы скользнули вперед. Он взял ее на руки, опустил на лежанку, задернутую смятым покрывалом. Целуя шею, лицо, глаза, расстегнул мундир, освобождая грудь, она же вдруг потянула его за рукав, забывшись в порыве чувства.
— Ты что? Хочешь оставить командира полка без погон и без наград? Это слишком. Я сам, подожди.
Она тихо засмеялась.
— Они подумают, что тебя преследовали большевики.
— Меня? Большевики? — он прижал ее голову к своему плечу.
Она целовала его, зажмурив глаза.
— Обычно все бывает наоборот. За что же мы получили столько наград, если бы они нас преследовали? Это мы их преследуем обычно. Мы только наступаем, ты же знаешь. Даже никогда не ведем оборону, это дело вермахта.
— О да, я это знаю, — она откинулась на спину. — Я это давно уже поняла. Что вы наступаете. По всем направлениям. Не только на большевиков.
— Кто-то против?
— Лично я — нисколько. Большевики, конечно, да.
Снег кончился, вместо него полил дождь. И приоткрыв глаза, очнувшись на мгновение от опьяняющего чувства абсолютного безвременья, радости и неги, она увидела, что все небольшое стекло напротив залито каплями воды. Ей снилось во сне, что пошел дождь, и теперь сон словно стал реальностью. Она прижалась к нему, словно растворившись в этом ощущении их близости и единения, потом дыхание перехватило, сердце бешено заколотилось, она на мгновение словно потеряла сознание, ощутив и боль и наслаждение одновременно, словно оторвавшись от земли, от жизни, от войны куда-то очень далеко, к неведомым мирам, к звездам.
— Теперь я понимаю, наверняка, отчего они сходят там по тебе с ума.
— Кто сходит с ума? — ее зеленоватые глаза были черными от чувства, заполнявшего все ее существо, и поблескивали, как два куска отполированного обсидиана. — Никто не сходит, точно.
— Все твои поклонники в Берлине. Даже рейхсфюрер. Ты — фантастическая женщина. Мужчины чувствуют таких. Даже если ты только режешь и зашиваешь и никак больше их не трогаешь.
— Ой, только не надо про рейхсфюрера, — она засмеялась, стараясь скрыть смущение. — Не смеши меня.
— Фрау Марта ему такого не сделает.
— А зачем? Ему и не надо. Ему главное — нордическая кровь, все остальное — мелочи. Я думаю, у них все строго, по-нордически. Нам, француженкам, далеко до героического стоицизма арийских женщин, их несгибаемости, которую воспевает рейхсфюрер, мы слишком гибкие. Зато мы преуспели в другом…
— Еще как преуспели. Когда мы были во Франции, во всей дивизии не осталось и одного солдата или офицера, который не страдал бы по какой-нибудь Жанетте или Мадлен. Женились на них. Это было какое-то помешательство. А потом чуть не помешался рейхсфюрер, когда до него дошли известия о таких случаях. Это никак не вписывалось в его теорию. Единственное, что можно было сделать, так это вывести «Лейбштандарт» из Франции. Но многие повезли своих Жанетт с собой, никто больше был не нужен. Правда, их потом пришлось оставить в Польше. В Россию эти дамы ехать отказались.
— И правильно, — она улыбнулась. — Наполеон Бонапарт французам не советовал там долго задерживаться, а француженкам тем более. Опасно для здоровья, и даже для жизни. А почему ты так на меня смотришь? — она вдруг испугалась. — Ты думаешь, что я вообще каждому… Да, я даже не помню, когда все это было в последний раз.
— Это ощущение с женщиной, которую любишь, — что-то невероятное. Проститутки делают, но это не то, им не хватает чувства, для них это работа, но даже у них нет столько изящества и столько страсти. Я тебя люблю, Мари. Я по тебе с ума схожу! Виланд сказал точно.
— Я тоже с ума схожу, — прошептала она. — Я даже не знаю, как дальше быть. Вот я и говорила Виланду. Как я теперь в Берлин поеду? Как я теперь туда поеду? Как я после этого поеду?
— И у нас бы не было этой ночи? Нет, я не согласен. Я тебя не отпущу…
— Но надо ехать, надо. Как мы расстанемся? Мне хочется, чтобы время остановилось. Чтобы оно не шло вперед. А все-таки, — она приподнялась на локте, — рейхсфюрер недопонимает, мне кажется, что нужно его воинам. Я давно это заметила, но так и не смогла сообразить: это он из-за фрау Марты или из-за того, что он сам такой.
— Какой? — он перевернул ее на спину. — Неужели ты не поставила ему диагноз? Я не верю.
— Поставила, — она согнула ногу и уперлась коленкой ему в плечо. — Но никому не скажу. Нельзя подрывать авторитет начальства.
18
За окном засерел рассвет. Поднявшись, Маренн взяла с пола сброшенное лоскутное покрывало, и, набросив его на обнаженное тело, подошла к окну. Было сыро, холодно, она чувствовала это, но как-то отстраненно, словно холод, сырость, вся неуютная, мрачная обстановка чулана существовали отдельно, не имея к ее ощущениям никакого отношения. Протянув руку, вытащила из пачки, лежавшей на бочке рядом с лампой, длинную черную сигарету с золотистым фильтром. Щелкнув зажигалкой, закурила. Дождь кончился. Но все стекло было залито водой. Крупные капли неторопливо скатывались вниз, оставляя узкие, извилистые дорожки. Стоя босиком на глиняном полу, она прислонилась лбом к стеклу, наблюдая за тем, как капли чертят свои узоры. Ей казалось, они похожи на ее собственные слезы, которые комом стояли в горле, и как она ни старалась их прогнать, не получалось. Повернув голову, она взглянула на Йохана — он спал, раскинувшись, заняв собой всю скромную лежанку Золтана, и на уставшем, осунувшемся после многих бессонных ночей лице, едва заметная в уголках губ, играла счастливая улыбка, как у мальчишки, который долго мечтал о чем-то, и вот мечта эта сбылась. Он заснул всего лишь полчаса назад, продержав ее всю ночь во власти своей обезоруживающей горячей страсти и блаженства. Казалось, можно расслабиться, отдаться счастью, которого она давно уже не ждала. Ее любили так, как она не могла и мечтать, и сама она испытывала чувство, глубокое и сильное, какого не знала с далекой юности. И в отличие от того, другого, которое принесло ей больше страдания, оставаясь фактически неразделенным едва ли не до последнего вздоха предмета ее любви, это было взаимным. Даже сама мысль о нем заставляла сердце стучать сильнее. Все было так, если бы не надо было уезжать, возвращаться к тому, к чему уже не хотелось возвращаться. А время таяло. Она снова услышит скрип гусениц по мокрому снегу, приедет БТР, который отвезет ее в госпиталь к Виланду. А там она узнает, что самолет из Берлина уже вылетел, а может статься, уже и ждет на аэродроме. Она положила ладонь на стекло, тонкие прожилки воды текли между ее тонких пальцев. За окном метнулась птица — усевшись с другой стороны, клюнула Маренн в ладонь, но наткнувшись на стекло, испугалась и улетела. Лежанка скрипнула. Не отрываясь от стекла, Маренн повернула голову — длинные каштановые волосы спускались вдоль ее тела, закрывая плечи и спину. Йохан смотрел на нее. В его глазах не осталось ни тени сна, взгляд был совершенно ясным и чистым. Красивые густые брови чуть сошлись над переносицей. Но в уголках губ угадывалась все та же слабая улыбка.
