— От нас они шарахаются, — Хельшторм пожал плечами. — А от женщин-надзирательниц особенно.
— Я наслышана о женщинах, которые работают в вашей сфере. Я бы и сама от них спряталась или, уж во всяком случае, обошла бы стороной. Потому что женщины, когда они получают власть над беспомощными, больными и слабыми людьми, которые от них зависят, проявляют гораздо больше жестокости, чем мужчины. Это странный закон определенного типа женской психологии. От меня еще никто никогда не шарахался, — Маренн взяла девочку под руки, приподняла ее. — Ей, наверное, лет восемь, а она весит не больше десяти килограммов. Вы знаете, что о нас скажут по этому поводу эксперты Красного Креста? — она взглянула на коменданта. — Крайняя степень истощения, я боюсь, что дело может кончиться анорексией, психическим заболеванием, когда человек в будущем просто откажется принимать пищу и умрет голодной смертью. Где главный врач лагеря?
— Пауль, подойдите, — подозвал комендант.
— Оберштурмфюрер Красс, — доложил высокий молодой офицер с красивым арийским лицом.
— Девочке — пятипроцентную глюкозу, — распорядилась Маренн, передавая ему узницу. — Сейчас посмотрим остальных. А вы пока, — она повернулась к коменданту, — проводите господ эмиссаров на воздух, а то они задохнутся, и глюкозу придется ставить кому-нибудь из них.
— Я ждал, что вы приедете, — неожиданно признался доктор, когда они направлялись к баракам.
— Почему? — она с удивлением посмотрела на него. — Хотели получить консультацию?
— Я подавал рапорт, чтобы работать у вас в Шарите, но мне отказали: мест нет. А здесь невозможно. Только теряешь квалификацию.
— Какая у вас специализация? — спросила Маренн.
— Поражения органов грудной клетки, легких, сердца.
— У кого учились?
— В школе Лангенбека.
— Это неплохая рекомендация. Почему оказались здесь, а не в дивизионном госпитале?
— Это личная история, — офицер смутился. — Я должен уже был отправиться на фронт, в дивизию «Дас Райх». Но… — он запнулся.
— Влюбились не в ту девушку? — догадалась Маренн.
— Нет, не то чтобы влюбился. Пожалел. Помог скрыться девушке-еврейке, с которой когда-то дружили в детстве. На меня донес мой товарищ, я рассказал ему по глупости. Хотели вообще отчислить из СС, потом оставили, но на карьере поставили крест. А та, в которую был влюблен, сразу от меня отказалась. Вышла замуж за моего товарища.
— За того, который донес, — закончила за него Маренн. — Понятно. Если видишь, что твой товарищ ошибается, надо указать ему на это, так учит рейхсфюрер, это верно. И тот, кто так сделал, прав. Он наверняка уже штандартенфюрер.
— Нет, штурмбаннфюрер и служит в дивизии «Гитлерюгенд». Насколько мне известно.
— Хорошо. Поедете со мной в Шарите. Я поговорю с группенфюрером Мюллером. Здесь все равно уже завтра делать будет нечего, и всем выпишут новое назначение. У нас очень много раненых, их везут и везут и из Венгрии, и с Одера, и с Западного фронта. А рук не хватает, так что способные люди нам нужны. Не знаю, кто сказал, что у нас нет мест. Наверное, тот, кто не видел, сколько у нас на самом деле работы. А пока что, Пауль, нам надо сделать все, что от нас зависит здесь. Распорядитесь своими людьми, чтобы через два часа вся партия узников была готова к транспортировке. Вы подготовили медикаменты?
— Да, все, что у нас есть, фрау Ким.
— Тогда не будем терять время.
— Я видела там машины. Нас повезут на смерть? — бледная, худая женщина, совершенно без волос, упала перед Маренн на колени. На руках она держала маленького ребенка. Он был совершенно неподвижен, точно заледенел. — Скажите, скажите мне? — умоляла узница, обнимая ноги Маренн. — Возьмите меня, только не его, — она протянула Маренн своего малыша. — Это мой последний, из четверых. Трое уже мертвы, — она разрыдалась.
— Пожалуйста, встаньте, — Маренн взяла у женщины ребенка, потом помогла подняться ей самой. — Не нужно плакать. Уже сегодня вечером вы будете у англичан. Все самое страшное позади. Вы свободны.
— Свободна, — на прозрачном от худобы лице женщины мелькнула слабая улыбка. — Свободна. Так говорили всем, кого увозили. Никто не остался жив. Все мертвы. Все мои дети мертвы.
— У малыша — пернициозная анемия, — Маренн повернулась к Крассу. — Надо немедленно ввести витамины группы B. У него брали кровь?
— Нет, — Красс покачал головой. — Начальница их блока, любовница Хельшторма, ненавидела этого младенца. Она добилась, чтобы комендант приказал мне постепенно забрать у него всю кровь, якобы в качестве донорской. Я знаю, что это запрещено приказом рейхсфюрера, поскольку женщина и ее ребенок — евреи. Их кровь не может быть перелита нашим солдатам на фронте и на основании этого отказался это делать. Я знаю, что солдаты и офицеры СС сами служат донорами для своих товарищей, это часть их повседневной жизни. Я так и сказал коменданту. Но она морила их обоих голодом, дразнила едой, а потом отнимала. Как врач, я не мог смотреть на это спокойно. Вы вообще меня спасли, фрау Ким, — он осторожно взял ребенка у Маренн и уложил его на одеяло, расстеленное на нарах, устанавливая на ручку малыша катетер.
— У него берут кровь, — мать протянула слабую, дрожащую руку, чтобы защитить, но рука безвольно упала, она застонала.
— Вовсе нет, — Маренн приподняла ее, усаживая на нары рядом с ребенком. Женщина взирала безучастно, даже равнодушно. — Не волнуйтесь, — она прикоснулась к плечу женщины, та вздрогнула. — У вашего ребенка не забирают кровь, напротив, ему вводят витамины, ему будет легче, он поправится.
Женщина промолчала, потом откинулась назад, прижавшись спиной к стене.
— Я думал, я здесь сойду с ума. Мой командир сказал мне, когда отказали от «Дас Рейх», что я всю жизнь буду смотреть на этих евреек, пока не пойму, как они уродливы. Чтобы никогда в жизни мне не захотелось им помогать. Здесь мне действительно пришлось кое-что увидеть. Они убивали женщин, ударяя их головой о стену, так что мозг разлетался брызгами, потом отрезали им груди, половые органы. Присутствовать при этом было невыносимо. А несчастных детей заставляли прыгать на четвереньках через палку, поднимая ее сантиметров на пятьдесят от земли, как собак. Кто не мог перепрыгнуть, того нещадно были. Мать этой девочки, которую вы взяли на руки сегодня, забили до смерти, я видел это. Но хуже всего, это женщины-надзирательницы. Они все нимфоманки. От них невозможно спрятаться, они просто преследуют. Набрасываются на заключенных, устраивают сумасшедшие оргии. У меня отец — профессор на кафедре римского права, он преподавал в Берлинском университете. У нас старинная немецкая семья, все очень приличные люди. Я никогда ничего подобного не видел. А уж таких женщин! Многие офицеры и охранники вступают с ними в связь. Я — не могу. Целовать ее после того, как я сам видел, как она бьет сапогом детей? Я даже стал думать, что у нас в СС вообще нет нормальных женщин, все такие. Решил, что застрелюсь. Не могу терпеть, нет выхода. Сколько не пиши рапорты — отказ. Даже рядовым на фронт не посылают. Один ответ — сиди и смотри на евреев, раз они тебе так нравятся. Но мне сказал Хельшторм, что к нам приезжает комиссия Красного Креста и с ними фрау Ким Сэтерлэнд. Я понял — Бог услышал мои молитвы.
