— Но зачем ты поехала на передовую?
— Я прошу тебя. Джилл на кухне, она все слышит. В другой раз.
Она вышла из ванной, и вдруг в коридоре пошатнулась, в глазах снова потемнело. Скорцени подхватил ее на руки и отнес в спальню. Осторожно положил на кровать.
— Мама, мама, что? — Джилл прибежала с кухни, упала на колени перед кроватью, теребя Маренн за руку. — Мама, скажи что-нибудь! Мама! Я ничего не понимаю, — она взглянула на Отто, в глазах ее стояли слезы. — Что-то произошло, что-то страшное. Такого не случалось со дня гибели Штефана. Только тогда ей было так плохо. Мама, мама, ответь, — она взяла Маренн за плечи, приподняла.
Маренн открыла глаза. Взяла руку дочери.
— Пожалуйста, не кричи, Джилл, я все слышу. Не надо. Лучше принеси мне лекарство. Оно стоит у зеркала в ванной, я забыла его взять. Это усталость, все пройдет.
— Сейчас, мама, — Джилл выбежала из спальни.
— Это от ранения? — Скорцени сел на постель рядом, уложил ее голову себе на колени, гладил по распущенным волосам. — Как же ты поедешь к Мюллеру?
— Так и поеду, — она отодвинулась и снова улеглась на подушку. — Сейчас Джилл принесет лекарство, и мне надо собираться. Ты отвезешь меня на Принц-Альбрехтштрассе?
— Да, конечно, — он кивнул. — Но надо ли это?
— Надо.
— Что-то в тебе изменилось, Маренн, — он взял ее за руку. — Только не пойму, что?
— Да, изменилось, — она вздохнула. — Не поздно ли ты это заметил?
— Ты все еще о Гретель? Если помнишь, я простил тебе твою измену.
— Я тебе твою не простила, — она приподнялась, но боль снова приковала ее к постели. Она сжала губы и мгновение молчала. — И прощать не собираюсь, — продолжила едва слышно. — Я, кажется, говорила тебе об этом по телефону, когда ты звонил мне в Венгрию. Между нами все кончено.
— Ты это серьезно?
— Серьезно. Но лучше оставим этот разговор, — она услышала шаги Джилл в гостиной. — Разве ты не видишь, я и так еле держусь. И если я не плачу навзрыд, то только для того, чтобы Джилл этого не видела.
— Мама, вот лекарство, выпей, — Джилл подсела к ней. — Тебе лучше?
— Мне уже лучше, — она выпила темно-коричневую жидкость в стакане, поморщившись от горечи. — Мне значительно лучше, — даже заставила себя улыбнуться. — Я сейчас поеду к Мюллеру, Отто меня отвезет, а потом мы долго-долго будем с тобой вместе, — она обняла Джилл, прижимая ее голову к своему плечу. — Не волнуйся, дорогая моя, все обойдется. Это не в первый раз.
— Ты напугала меня, мама. Я даже подумала, что кто-то умер. Но кто?
— Можно сказать и так, — Маренн грустно улыбнулась, судорога сковала горло. — Кто-то умер. И даже неизвестно, кто это был.
Когда сели в машину, Скорцени снова попытался ее поцеловать. Но она отстранилась, ничего не объясняя. Он повернул ключ зажигания, и тоже ничего не сказал ей. Она отвернулась к окну и закурила сигарету. Говорить было не о чем — ни с ним, ни с Джилл. Пока. Она и не хотела никаких разговоров, боялась расплакаться. Уж лучше к Мюллеру. У него, как бывало, шутил Шелленберг, плакать никому не захочется, пока он сам этого не захочет. Тогда наплачешься вволю. До Принц-Альбрехтштрассе не доехали полквартала, Отто остановил машину. Опустив шторку, сильно прижал ее к креслу, взяв за плечи.
— Там — все, — сказал, страстно целуя ее лицо, шею. — Все, совершенно. Ты понимаешь? Почему ты не отвечаешь мне?
— Мне больно, — она уперлась рукой ему в плечо, пытаясь отстранить. — Пусти меня.
— Ты не понимаешь, что я тебе говорю? — он расстегнул пуговицы на мундире, сжал ее грудь, целуя шею. — Я ждал тебя. Там все, окончательно все. Ты этого хотела?
— Чего я хотела? Да, я хотела, — она оттолкнула его, отвернулась, опустила голову, чтобы он не заметил, как от боли, которую она испытывала, у нее дрожит подбородок. Застегнула пуговицы. — Целый год я ждала, когда же будет все. Я верила, потом не верила, и теперь не верю, хотя мне совершенно все равно. И не нужно считаться. Я могла тебе изменить, потому что я женщина. Ты — нет, и тоже потому, что я женщина. И если ты не можешь удержаться от того, чтобы не лапать других женщин, если я тебя люблю и с тобой сплю, даже если я в чем-то виновата перед тобой, то грош цена твоим чувствам, их нет, это пустые слова. Я для тебя такая же, как они. Я так считаю. И если какие-то другие женщины считают иначе и готовы прощать, меня это не касается. Это как Науйокс скажет, а что ты, собственно, из себя воображаешь. Я не удивляюсь, что Ирма до сих пор сидит на наркотиках, так как за десять лет у него не нашлось для нее ни единого нежного слова, которое могло бы ее вылечить. Я видела, как он реагирует на ее страдания, сидит молча и все. Мы простые парни, из порта, лирика не для нас. А на самом деле лишь бы себя не беспокоить лишний раз. Если что — девочки найдутся. Я даже не удивлюсь, что он на самом деле знает, что она сидит на наркотиках, а делает вид, что не знает ничего. Так удобно. Никакого благородства, даже намека. Но Ирма — это одно, а я совсем другое. Я не прощаю измен. Я тебя предупреждала.
— Я так понимаю, ты где-то увидела много благородства, — он усмехнулся. — Не в «Лейбштандарте» ли случайно, откуда ты приехала?
— Это все, что ты мне можешь сказать? Я ничего другого и не ждала.
Она открыла дверцу и вышла из машины.
— Куда ты? Мы еще не доехали.
— Спасибо, я дойду пешком. Здесь близко.
Она хотела сказать ему: «Я люблю другого», но промолчала. Не потому, что еще надеялась сохранить какие-то отношения, просто ей вдруг стало очевидным, сказать это сейчас — значило бросить в грязь все, что ей было дорого в этот момент, всю свою боль, всю свою любовь, и пусть топчут, как топтали и раньше. Нет, она ничего объяснять не будет. Найдет в себе силы не объяснять.
Она шла по коридорам Главного управления Имперской безопасности, как всего полтора года назад, когда узнала о гибели Штефана, никого не видя, не чувствуя пола под ногами, просто автоматически, глухая и равнодушная ко всему. Кольцо Йохана она сняла, когда приехала в Берлин, поэтому ни Джилл, ни Скорцени не увидели его — она так хотела. Во-первых, с Джилл для начала надо поговорить, чтобы для нее все не было неожиданностью. Она не сомневалась, что дочь поддержит ее, они всегда поддерживали друг друга, они друг друга любили. Но все-таки узнать, что вместо Отто в их жизни появится кто-то еще — это непросто. Тем более человек, с которым она пока не знакома. Кроме того, она не хотела лишних разговоров. Всей этой пошлости. «Фрау Ким, вы вышли замуж, за кого? Ах, ах, какое событие! Йохан Пайпер, лучший танковый ас. Она — красавица, он — герой. Но, между прочим, чистокровно арийская семья развалилась. И этого тоже она развела, какая ненасытная дамочка, просто хищница. Бедные детки, остались без папы». Хотя как раз папы их совсем не собираются лишать. Но кого этого интересует. Большевики у ворот, но сплетен меньше не становится, только больше — от страха. Теперь уже никто не стесняется. «Она взяла его постелью, своей распущенностью». А где должно быть хорошо в браке, если не в постели? На кухне, что ли? Или в церкви? Все это геббельсовское, от чего ее тошнит — дети, кухня, церковь. Для чего он вообще нужен брак, если не желать постели, не упиваться близостью в ней, не удовлетворять желания того, кого любишь. Конечно, она родилась и жила в Париже, и в том, что касается любви, она француженка не наполовину — на все сто процентов. А идеальные арийки лежат, как бревно, в полной темноте, и это считается стыдливостью. Хорошо, что еще не обязательно прикрываться с головой простынкой, как когда-то в Средние века рекомендовала католическая церковь.
