В свою очередь, мероприятия противника не остались незамеченными для органов советской разведки и контрразведки. Так, 13 октября 1943 года начальник разведотдела ЧФ полковник Намгаладзе информировал об этом члена Военного совета ЧФ контр-адмирала Кулакова и начальника КШПД
[49] Булатова.
В результате проведенного на этот предмет расследования, отряд “Красный Сталинград” был признан “лжепартизанским”, организованным немецкими спецслужбами (через начальника полиции рабочего поселка завода им. Войкова (Колонки) Д. Годыну).
Двенадцать партизан, в том числе командира, признали виновными в измене Родине и сотрудничестве с немецкой разведкой. В 1944–1945 годах они были осуждены Военным трибуналом войск НКВД Крыма к разным мерам отбывания наказания согласно УК РСФСР. К высшей мере наказания, расстрелу, были приговорены К.И. Моисеев
[50]
и партизан И. Меняйлов
[51]
.
По протесту председателя Верховного суда СССР определением Военной коллегии от 21 февраля 1945 года Моисееву расстрел заменили каторжными работами сроком на 20 лет. В отношении Меняйлова приговор был приведен в исполнение 12 мая 1945 года.
Остальных партизан приговорили к различным срокам исправительно-трудовых и каторжных работ. В 1955–1956 годах все они были реабилитированы.
И только в 1965 году отряд был признан действительным».
«Эски-меджит». Партизанский отряд Ф.Ф. Беседина
Возмездие избирательное
Беседин почесал завитки седины под папахой, соображая дальнейшую судьбу пленных, которая, впрочем, напрашивалась вполне однозначной. Тем более комиссар Руденко уже наклонился над его папахой, шепнув:
— Досидимось, що й насправді сюди німці припхаються…
— Может, встретим? — также шёпотом спросил командир. Скорее, чтобы разрешить собственные сомнения, чем посоветоваться. — Чтоб, так сказать, достовернее было?
— А скільки їх буде?
— Тоже верно, — поморщился Беседин и решительно припечатал ладонью по столу. — Ради одной декорации людей класть не годится. Отряд уводить надо… Сколько там времени? — недоверчиво покосился Фёдор Фёдорович на конторские часы с облезлой эмалью циферблата.
— Половина двенадцатого, — щёлкнув крышкой, уточнил на своём брегете Тарас Иванович.
— Ну что ж, если полагаться на немецкую пунктуальность… — задумчиво пробормотал командир отряда. — То через полчаса где-то…
— Всех этих гавриков, — зыркнув на полицаев, сбившихся у стены, повысил голос Фёдор Фёдорович, обращаясь уже к подчиненным, — в расход! На майдане, публично расстрелять. Хотя по-хорошему, — добавил он, вставая и оправляя гимнастёрку, — надо бы вздёрнуть вас с одной лавки, чтобы и Аллаху неприлично было с вами дело иметь, и патронов, так сказать, экономия.
И направился к выходу. Тут же из толпы помертвевших полицаев — дюжины татар и двух русских — вырвался всё тот же сутулый мужичок со спитой физиономией «тыловой крысы» и, брякнувшись с разгону на колени так, что особист едва успел ухватить его за ворот шинели, принялся хватать и тыкаться губами в руку командира.
— Мы же свои, мы ж православные, что же нас не пожалеть, товарищ, гражданин?! Мы ж не по своей воле, как эти нехристи! Что ж нас вместе с ними? — отчаянно забормотал он, захлебываясь истерикой.
— Нет, конечно, как можно… с ними?! — процедил Фёдор Федорович, брезгливо вырывая руку из цепких пальцев. — Ты ж, поди, не по своей воле лагерную голодуху на сытный харч предателя Родины поменял? Заставили?! Ногти рвали?! Огнём жгли?! Этого отдельно! — бросил он через плечо Шурале Сабаеву. — Чтоб из-за него, паскуды, шайтан с чёртом не переругались.
— А что этих испанцев, тоже? — переспросил Шурале, перехватывая винтовку, чтобы конвоировать пленных по обыкновению — прикладом. — Или в штаб бригады тащить?
Только теперь, когда татарин вышел наконец из сумеречного своего угла, зрителям открылась картина, доселе невидная и даже невиданная. По крайней мере даже среди соплеменников Шурале прошёлся шорох недоумённых вздохов и перешёптываний.
Со скрученными за спиной руками на низкой скамеечке нехитрой резьбы сидел знакомый «оборонцам» немецкий «старший унтер», как они по смыслу переводили непроизносимое звание гауптштурмфюрера Боске.
Только теперь испанец, подчёркнуто вежливо обращавшийся со своими немецкими подчинёнными и столь же беззастенчиво понукавший татарами, точно в отместку, — теперь он как-то мгновенно помолодел, хоть при этом и странным образом зарос густой недельной щетиной. А с вечера ещё пах одеколоном и брезгливо морщился на обмотки татарских ичиг…
Теперь же он и сам был в обмотках румынских горных ботинок, в румынском же мундире, но в традиционном русско-советском стёганом ватнике и с вислоухой ушанкой, помеченной красным околышем. Партизан партизаном. «Отчего ж они его тогда предателем кличут? Не оттого ли…» Как бы ни было пленным «не до того» сейчас, можно сказать, «на краю могилы», но даже их ряд всколыхнул новый вздох удивления. «Не оттого ли, что их два?!»
Из норы подземелья за спиной Сабаева показался ещё один партизанский великан — Заикин, подталкивая перед собой ещё одного Боске, но теперь уже вполне naturlich и привычного. Насколько привычными, конечно, можно было счесть гримасы, исказившие лицо гауптштурмфюрера, которые даже хорошей миной при плохой игре назвать нельзя было. И если партизанские богатыри Сабаев и Заикин походили друг на друга не более чем Пересвет на Челубея, то тщедушные на их фоне испанские идальго походили как две капли воды.
По этому поводу даже Фёдор Фёдорович покачал головой, словно разгадывая задачку из «Мурзилки»: «Найди десять отличий…»
— А чего они там, в штабе, такого скажут, что мы ещё тут не слышали? — пожал он наконец плечами. — Так что готовьте…
— Чего их, соборовать, что ли? — круто задумался Заикин. — Или как по-другому готовить?
— Тьфу на тебя, нехристь, — шикнул на него комиссар Руденко. — Дайте им полчаса пообщаться, что ли? Братья всё-таки.
Керчь. Вдоль развалин заводских…
Войткевич и Новик
Заиндевелая, а местами и запорошенная, ржавая степь проплывала по левую сторону железнодорожной колеи, а по правую всё тянулись и тянулись столь же ржавые руины гигантского металлургического завода. Гулким эхом в них отдавался железный грохот колёс. Длинной вереницей тянулись железнодорожные платформы, трофейные для пришельцев, — то есть советские. Усижены они были людьми в немецких шинелях, но смотревшихся на сгорбленных спинах и опущенных плечах с каким-то военнопленным убожеством, наверное, из-за отсутствия знаков различия — белесой белизны на местах споротых погон и нашивок. И вообще потасканности, как говорится, «третьего срока», не учтённого никакими интендантскими нормами. Для полноты отчуждения, на каждой открытой платформе индевели и нововведенные к русской зиме мешковатые штормовки вермахта, за плечами которых торчали куцые дула «Маузеров». Тогда как «сидельцы» у ног караульных истуканов были выразительно разоружены… если не считать шанцевый инструмент за «дубину народного гнева» в руках ополченцев.
