– Первого Украинского.
Да, промахнулся я немного – вышел южнее, чем ожидал. А в принципе – уже без разницы. Москва обо всем знает, я среди своих, мой вояж окончен. Внутри как-то все обмякло, и я слегка расслабился.
Лейтенант явно не знал, что со мною делать дальше. Есть я отказался, машина придет не скоро.
– Может, отдохнуть хотите?
– Не откажусь.
Я стянул сапоги и улегся на нары. Под головой лежал ватник. В землянке было тепло, и я быстро уснул.
Проснулся от покашливания.
– Товарищ майор, проснитесь – машина пришла.
Я встал, протер глаза, натянул сапоги.
Лейтенант распахнул дверь – резануло глаза. Уже рассвело.
– Вот, накиньте телогрейку – холодно, да и формы немецкой не видно будет.
Это он верно мыслит. Чего немецкой формой бойцов дразнить?
Лейтенант проводил меня до машины – открытого американского «Виллиса», отдал мой автомат бойцу.
– Вот, доставишь человека в штаб дивизии, в СМЕРШ.
– Так точно, приказ получил.
Молодец лейтенант, службу знает – не назвал моей фамилии.
А дальше – штаб дивизии, где меня в СМЕРШе переодели в форму рядового Красной Армии, поезд с сопровождающими, и Москва.
Бодров встретил меня прохладновато. Да, собственно, на горячий прием я и не рассчитывал – меня в отделе никто не
знает, задание первое, к тому же еще и провальное, хотя и не по моей вине.
Майор усадил меня в кресло напротив себя.
– Рассказывай все подробно, начиная с момента выброски.
И я начал: о том, что выбросили не туда – ветер ли был тому виной, или штурман промахнулся, о том, как шел пешком, как встретился с агентом.
– Опиши агента подробно.
Майор слушал меня и лишь иногда коротко что-то записывал.
– Теперь про встречу с власовцами.
– Я встречался только с одним – начальником штаба.
– Опиши его.
Я подробно, до мелочей описал внешность власовца.
– Подробно, до мелочей – весь разговор.
Все, что я рассказывал о переговорах, Бодров записывал.
– В город выходил?
– Никак нет, находился в доме у агента.
– Как добирался до своих?
Я подробно рассказал о поезде, мотоциклисте. Достал засургученный пакет.
– Это я у него забрал.
Бодров кому-то позвонил, явившемуся бойцу отдал пакет:
– К переводчикам, ответ жду незамедлительно! А ты продолжай!
И я подробно рассказал о госпитале в лесу и о том, как забинтовался, маскируясь.
– Это ты ловко придумал. Дальше.
Я пересказал всю свою эпопею – до момента встречи с особистом.
– Все?
– Вроде.
– Ну-ка, давай еще раз.
Эту манеру переспрашивать два, три раза, чтобы поймать на мелочах, на нестыковках я знал – изучали методы допроса в спецшколе. Я повторил все описание своего рейда снова.
– Хорошо, на сегодня хватит.
Кнопкой под крышкой стола Бодров вызвал сержанта:
– Проводите майора.
Я думал, меня отведут в прежнюю комнату, где я раньше – перед заброской – спал. Однако меня поместили в одиночную камеру внутренней тюрьмы. Самую настоящую – с заре-
шеченными окнами, с нарами, прикованными цепью к стене, чтобы арестованный днем лежать не мог, с глазком в двери – для надзирателя.
Я оказался в узилище в первый раз в моей жизни. Похоже, мне не доверяли. И это после трех лет службы, ранений. Одни только вылазки к немцам во время службы в разведке чего стоили! Да и направляясь в Гливице – так же, как и на обратном пути, – тоже шкурой рисковал. Словом, я не чувствовал за собой вины и мое содержание в камере считал обидным.
Лечь было нельзя – только если на холодный бетонный пол, потому я уселся в углу на корточки. Почти тут же открылось окошко в двери.
– Сидеть не положено.
Я сорвался:
– А не пошел бы ты! Сказать, куда?
Окно захлопнулось.
В обед меня покормили: жиденький супчик, перловка с куском жареной рыбы, почти бесцветный чай и два кусочка хлеба. Есть хотелось, и я съел все. С сожалением вспомнил о брошенном ранце с оставшимися в нем немецкими консервами.
Вечером принесли скудный ужин, на ночь надзиратель отомкнул цепь, опустил нары.
– Отбой!
И на том спасибо. Я улегся на голые доски, а в голову лезли разные мысли. Что я сделал неправильно? Если я арестован, то почему не предъявляют обвинение?
На следующий день меня снова вызвали на допрос – беседой это назвать было нельзя. Вместо Бодрова за столом сидел незнакомый мне старший лейтенант.
– Ну что, Колесников, будем признаваться?
– В чем?
– Как с немцами снюхался!
– Бред!
– Тогда объясни, как ты, видя фаустпатрон в первый раз, смог с первого выстрела подбить из него бронемашину?
– Вот скажи, старлей, ты из нагана стрелять умеешь?
– А как же!
– А если тебе в руки попадет незнакомый пистолет или револьвер, выстрелить сумеешь?
– Думаю – да.
– Вот и я выстрелил, когда приперло. Броневичок этот
по дороге за мной шел. На башне – пулемет. Меня поворот дороги выручил, иначе – шлепнули бы меня. А так – я их опередил.
– Складно говоришь! Только я и не таких раскалывал!
– Да ты мне объясни, в чем моя вина?
– Вопросы здесь задаю я! А вина твоя тебе известна – не смог уговорить власовцев сдаться.
– Как же я их к этому склоню, если их маршем на запад отправили?
Старлей подошел ко мне, поправил лампу на столе, чтобы светила прямо в глаза:
– Лучше признайся сам!
Он повернулся, собираясь снова сесть за стол, и вдруг неожиданно, ногой, выбил из-под меня стул. Не ожидая такого, я упал. Поднялся, преодолевая боль в плече от удара о бетонный пол и, стараясь казаться спокойным, спросил:
– Что у тебя за манера допрос вести?
– Я с врагом цацкаться не буду! И не тебе меня учить, как допросы вести. Даю тебе два дня. Надумаешь признаться – сообщишь надзирателю.
Уже когда конвойный за мной пришел, старлей бросил:
– Не сознаешься – по-другому говорить будем! Пшел отсюда!
Похоже, ситуация ухудшается, коли угрозы пошли. Правда, пока это только слова.
