– Согласен. Тем более, во всем сыскиваются и свои положительные стороны.
– О как? Озвучь хотя бы одну.
– Я вот, к примеру, позвонил Катерине и высвистал сюда. Раз уж так обернулось, да еще в выходной, хочу в Третьяковку наведаться. Сто лет не был. Не хотите составить компанию?
– Нет, спасибо. У меня сегодня не музейное настроение. Сейчас машину в гараж перегоню и, пожалуй, пройдусь немножко. По центру, да на своих двоих. Тоже, как ты выражаешься, сто лет не гулял…
Здесь надо заметить, что в «не музейном» настроении Владимир Николаевич плотно пребывал последние двадцать с гаком лет. Нет, разумеется, когда того требовала служебная необходимость, музеи и им подобные очаги культуры он посещал. И в одиночку, и в составе делегаций. И в Союзе, и за границей.
Вот только всякий раз подобного рода визиты неизменно оборачивались для него последующими болезненными воспоминаниями из собственного ленинградского прошлого времен поздней весны 1941-го. И всякий раз в подобных случаях Кудрявцев, добравшись до своего служебного кабинета, запирался в оном, доставал из сейфа фотографию Елены, ставил ее перед собой и мучительно напивался.
В мучительном же одиночестве…
Ленинград, май 1941 года
За первой индивидуальной экскурсией по Русскому музею вскоре последовала вторая, а за ней – еще одна. Вот именно после той, третьей, состоявшейся вскоре после первомайского праздника, ознаменовавшегося нежданным природным катаклизмом
[23]
, окончательно и безоговорочно очарованный Еленой Кудрявцев, наконец, решился…
– …Уффф! Голова кругом идет! Столько всего увидел!
– А ведь мы с вами, Володя, за эти три посещения даже и половины основной экспозиции не посмотрели.
– Не может быть? Даже половины?
– Какой вы смешной. Интересно, что вы скажете, когда попадете в Эрмитаж? Вот там голова не кругом – кругами пойдет.
Они вышли из служебного подъезда и направились на круг площади Искусств, что в ту пору еще не была увенчана «открыточным» Пушкиным работы скульптора Аникушина и по привычке продолжала именоваться ленинградцами площадью Лассаля.
– Интересная все-таки у вас профессия. Каждый день среди картин, статуй и прочей красоты.
– Похоже, Володя, вы нас со смотрителями залов путаете.
– То есть?
– Обыкновенно на работе я дальше запасников и нашей с Люськой каморки не выбираюсь.
– Да вы что?! Не может быть!
– Именно. А уж какими вещами порой заниматься приходится – не приведи Господь!
– Например?
– Например, писать, согласно спущенного плана, псевдонаучное исследование на тему: «Увязка данных экспериментального изучения цветоформенного образа в процессе восприятия и данных цветоформенного анализа устойчивых образов в живописи с социологией как метод в подходе к марксистскому искусствоведению».
– Ни фига себе! Ой, извините!
– Ничего страшного.
– Я такое не то что написать, выговорить не смогу.
– Вот видите. Не все у нас так просто. К сожалению.
– Елена, а… а можно просьбу?
– Пожалуйста.
– А две?
Елена задорно рассмеялась:
– Как любил в подобных случаях выражаться мой отец: «Ты, бабка, пеки блины. А мука будет».
– Странно.
– Почему?
– Как-то не бьется, не стыкуется подобное выражение с профессором.
– Отчего же? Папа очень любил народные русские поговорки, знал их великое множество. Самое забавное, что некогда его пристрастил к ним самый натуральный швед.
– Что за швед?
– Вильгельм Наполеонович Гартевельд. Был такой композитор. Не слышали?
– Нет.
– Потрясающий человек. Швед, который настолько влюбился в Россию и в русскую культуру, что переселился к нам и прожил здесь почти сорок лет. Сочинял музыку на стихи русских поэтов, ездил в этнографические экспедиции, где записывал песни тюрьмы и каторги. Как раз в одну из таких поездок по Сибири, в Тобольске, они с папой и познакомились.
– А что ваш отец делал в такой глухомани?
– В 1908 году папу попросили прочесть там курс лекций. Даже страшно представить, что в ту пору мне было всего-навсего…
– Сколько?
– Володя, разве вы не знаете, что задавать подобные вопросы женщине – верх неделикатности?
– Извините.
– Ладно. Так что там у вас за две просьбы?
– Просьба первая: давайте перейдем на ты?
– Да запросто. Принимается. А вторая?
– Можно тебя пригласить?
– Куда?
– В ресторан. Не знаю, как ты, но лично я сегодня, кроме стакана молока и куска хлеба, еще ничего не жевал. Да и должен же я тебя как-то отблагодарить? За экскурсии?
– Глупости. Ничего ты не должен.
– Тогда просто зайдем. Безо всякого повода?
За разговорами они сами того не заметили, как вышли на Невскую, она же 25-го Октября, перШпективу.
– Мне вообще-то домой нужно, – замялась Елена. – Я ведь своих не предупредила, что могу задержаться.
– Да мы скоренько – туда-сюда. Вот, скажем, в «Метрополь»? И тебе как раз по пути: с Садовой в переулок Крылова, там через Зодчего Росси к Фонтанке – и, считай, ты дома.
– Я смотрю, ты начал неплохо ориентироваться в городе?
– Вашими стараниями, товарищ искусствовед. Так каков будет твой положительный ответ?
– Хорошо, – сдалась Елена. – Пусть будет положительный.
– В таком случае прошу вас, мадам! – шутливо взял ее под локоток Кудрявцев.
– Благодарю вас, мсье…
* * *
Двадцать минут спустя они сидели за столиком друг против друга, и Владимир не сводил с Елены восторженных и будто все еще не верящих в происходящее глаз. Именно по этой причине он и не почувствовал затылком внимательного изучающего взгляда, что метнул в их сторону Хромов, которого этим вечером занесла в «Метрополь» нелегкая. В смысле нелегкая служба.
Около часа назад сотрудник госбезопасности, с которым Кудрявцев делил общий служебный кабинет, получил сигнал, что один из братьев Зиганшиных, разработку которых вели подчиненные капитана Иващенко, встречается в «Метрополе» с представителем германской торговой фирмы. Вот Хромов сюда и подорвался. И, к немалому удивлению, помимо опекаемых фигурантов срисовал нового сотрудника Вовку Кудрявцева с миловидной дамой. Женщину эту Хромов знал как младшую сестру Нелли Кашубской, отработкой связей и окружения которой они, по заданию Москвы, занимались полгода назад.
