В декабре 1900 года двенадцатилетний оболтус угодил под полицейскую облаву, и начало нового, двадцатого, века встретил за тюремной решеткой. Не выдержавший такого позора отец стал ощутимо сдавать и за каких-то пару лет сгорел. В прямом смысле – на работе. Сапожная будка Асланянов ушла лавочнику за долги, так что сделавшемуся «Desdichado»
[36]
Халиду ничего не оставалось, как продолжить свой криминальный промысел.
Хотя Халид и был крещеным, настоящей его религией стал неписаный воровской закон. Его не короновали с пафосом, как это войдет в уголовную традицию десятилетия спустя. В 1912 году Халид Асланян зашел в крышку и назвался блатным («блат» на идише – «посвященный»). Тогда так было принято. К своей славе и влиянию в уголовном мире он прошел через достойный, с точки зрения воровской этики, образ жизни, главное правило которого гласило: не иметь ничего общего с государством.
Революция в жизни Халида принципиально ничего не изменила. Старорежимное уголовное «Зазеркалье» никуда не исчезло, просто отныне идеология воров начала зеркально отражать коммунистические доктрины. Истинный большевик должен был иметь безупречную рабоче-крестьянскую репутацию: с детства быть приучен к честному труду, с юности бороться за марксизм-ленинизм, жить скромно, по совести, активно участвовать в общественной жизни, иметь семью – одну и на всю жизнь. Ортодоксальный же Вор обязан был с малолетки сидеть, не сотрудничать с властью, в армии не служить, принимать участие в сходах, не иметь дома и семьи, поддерживать общак и стойко переносить лишения. В зачетной воровской книжке, имейся такая на кармане Халида, по всем перечисленным «воровским дисциплинам» (они же – догмы) стояли бы «отл.» и «зач.».
Страшную войну Асланян пересидел в воркутинских лагерях, не вылезая из БУРов по три-четыре месяца – тяжко, но положение обязывало держать фасон. Освободившись в 1949-м, он вдруг почувствовал, что – всё, устал. И то сказать – как-никак, седьмой десяток размотал. И тогда Халид не то чтобы завязал, но малость отошел от дел. Отошел не шибко далеко, сохранив за собой функции «научного консультанта» и третейского судьи в тех сферах московской жизни, что находились вне закона. А дабы на старости лет не загреметь по абсолютно неприличной статье «тунеядство», прикупил сапожный патент, возвернувшись таким образом к фамильным истокам.
С тех пор крошечная, размером с небольшую морозильную камеру, изрядно пропитавшаяся запахами кожи, клея и табака сапожницкая будка сделалась своеобразным дневным офисом старика, на правой голени которого каллиграфически было выведено «Наступи менту на горло», а на левой – «Не забуду мать родную». Вот только под мамой в данном случае понималась не та несчастная девушка из великоармянской провинции Алдзник, чье горло безжалостно перерезал турецкий башибузук, а воровская Бутырская семья, в которую Хал ид Асланян добровольно вступил полвека назад.
И вот именно к этому, что и говорить, колоритному столичному старожилу направил свои стопы Барон сразу после того, как сытно отобедал у гостеприимной, любвеобильной супруги ответственного партийного работника. Так или иначе, сегодня ли, завтра ли – он все едино нанес бы старому Халиду визит вежливости. Но в свете последних альковных событий Барон решил не откладывать это дело в долгий ящик.
* * *
– …Мерхаба, Халид! Заратустра в помощь!
Погруженный в работу сапожник в авторитете обернулся на голос и подслеповато всмотрелся:
– Барон?!
– Он самый.
Халид широко улыбнулся беззубым ртом, отложил молоток и выбрался из будки.
– Сэлям, дарагой! Давние знакомцы обнялись.
– Сколько лэт, сколько зым!
– А уж вёсен и осеней! Насыл Сыныз, Халид?
– Всё харашо, дарагой. Туда-суда… Рад тебя!
– И я рад тебя видеть. На том же месте, в тот же час. Времена года меняются, вожди меняются, и только будка старого Халида…
– Э-ээ, верно гаварышь, старый савсэм Халид стал. Но так вэдь и ты не маладеешь? Тут седой, тут мала-мала марщины, там – снова марщины.
– Странно, – усмехнулся Барон. – А вот женщины мне совсем другое говорят.
– Ай, брось! У того, кто на женщину смотрыт, ума мало. У того, кто иё слушаэт, – ещо мэныне.
– Мудро сказал, Халид.
– Прысядем? На задныце правды тожа нэту но, как гаварил паэт: мартышка к старасти савсэм слабая стала, да.
– Присядем.
Мужчины устроились на сыскавшихся за будкой пустых деревянных ящиках из-под картошки.
– Вот, маленький подарочек тебе, – Барон достал пачечку табака, испещренную восточной вязью. – Жулики из Одессы по случаю подогнали. Контрабандный товар.
– Неушта измирский? – восхитился Халид, внюхиваясь и закатывая глаза. – Ай, хараш-шо! Тешекюр эдэрим, Барон. Балуешь старика… Можэт, па случаю встрэчы партыю шеш-бэш?
– Разве что одну. У меня не так много времени.
Невзирая на «слабость мартышки», старик довольно проворно метнулся в свою будку, возвратился с доской, споро расставил камни и вытянул руки со сжатыми кулаками.
Барон легонько шлепнул по ближнему – в нем было пусто. Довольный Халид сбросил кубики, и потекла неторопливая игра в нарды. История, надо сказать, умалчивает, почему именно эта древняя восточная игра сделалась такой популярной в советских лагерях.
– Как пажываэшь, Барон?
– Ничего живем. Кору жуем, пням молимся.
– Обоймя ногамы на путь исправлэния не встал ещо?
– Так ведь: и рад бы в рай, да грехи не пускают.
– И эта правыльна. Нэчего там дэлать, в раю. Скушна.
– Ну, учитывая, что в аду я уже побывал…
– Эта кагда?
– В 1950-м. Когда в бухту Ванино попал. А оттуда – пароходом на Колыму.
Халид задумался, перебирая в мозгу названия своих этапных географических пунктов.
– Нэт. Дотуда нэ добырался.
– Уверяю, в данном случае ты ничего не потерял.
– «Ванина» – это которая из пэсни? Харошая.
– Песня хорошая. А вот зона – не очень.
– Сукы мутылы?
– И суки, и шапочки красные, и ломом опоясанные
[37]
. Военных очень много. Что характерно: в Якутии, на Колыме почему-то все лагерные восстания, в основном, возглавляли снайперы. Сплошь Герои Советского Союза.
