– Ну на то он и комиссар, чтобы в Москву, аки в Господа нашего, веровать. Но за Прохорова ничего дурного сказать не могу. Редкостной души человек. Был.
– Эт точно.
– Так вот, отхватили мне толковые московские обе конечности. Даже мяу сказать не успел. А вскоре после ампутации, там же в госпитале, сошелся я с тамошней нянькой. Она к тому времени год как на мужа похоронку получила. Туда-сюда, шуры-муры – аппарат-то, слава богу, при мне остался. В общем, забрала она меня к себе. Вот с тех пор без малого двадцать годков мучаемся друг дружкой.
– Так она сейчас на рынок за продуктами пошла?
– Не. Она там котиков моих торгует.
– Каких котиков? – обалдело переспросил Барон.
– Да я тут настропалился копилки глиняные делать – кошек, свинок. Кобельков, язви их. Мегера-то выше главняньки в нашей районной больничке так и не дослужилась. А там оклад, сам понимаешь, мирный, как атом. Вот она их и торгует здесь – два раза в неделю.
– Ты и… котиков?!.. Свинок?!..
– Между прочим, хорошо идут. Копют люди денюжки. Невзирая на неуклонное приближение коммунизма… А помнишь, Васька, полицайскую свинку?
– Еще бы! У меня такое ощущение, что я с тех пор ничего вкуснее не пробовал.
– Во-от! То-то! Ну давай! За наше славное партизанское прошлое. И за… – Митяй резко потускнел: – За бесславное гражданское настоящее.
– Давай лучше за тебя! Кабы не ты, лежать бы мне по сей день в том лесочке, да под кочкою.
– Эт ты брось! – великодушно отмахнулся «старший по должности». – Ты уже тогда парень был с характером. Верю, добрался бы до своих.
– А ведь я до сих так и не в курсе: с чего вдруг вас в такую даль от базы занесло? – вслух задумался Барон.
– Так ведь как раз в тех местах накануне бой случился: наши, которые регулярные, из окружения на прорыв выходили. И там после боя до черта всякого оружия осталось – и нашего, и немецкого. Вот Яков Трофимович нас с Битюгом и откомандировал трофейной бригадой. Подсобрать, что с возов упало.
– Всего двоих? Это ж какой риск!
– Да не было там особого риску. Это мы, русские, люди привычные. А вся немчура тогда по щелям да по печам забилась. Мороз-то в тот день стоял, ох и лютый. Помнишь-нет?..
Ленинградская область, март 1942 года
– …Тпр-руу! Дуська! Стой! Стоять, говорю, лярва!
Битюг туго натянул вожжи, и неопределенной масти лошадка, фыркнув схваченными ледяной корочкой ноздрями, нехотя остановилась.
Митяй спрыгнул с телеги на еще вчера укатанный, а ныне основательно запорошенный снегом зимник и прислушался.
– Похоже, на минном поле рвануло? Глянем?
– Не налазился еще по сугробам? Ехать нужно, пока окончательно дуба не дали. Да и полицаи в любой момент могут с обозом потащиться.
– По такому-то, язви его в хвост и гриву, морозу, да из натопленных хат? Они ж не идиоты!
– Да? А мы с тобой тогда кто? – хохотнул Битюг.
– Но-но! Ты мне кончай тута контрреволюцию шить и саботажи саботировать! Пошли, – проваливаясь по колено в снег, Митяй бодренько начал углубляться в лесок. – Ну, как сохатый на поле забрел? Лосятинки бы щас очен-но не помешало.
– Размечтался! А героически погибшую мышь-полевку к завтраку не желаете? – проворчал Битюг.
Он нехотя слез с телеги, достал из кармана ватника пачку трофейных немецких сигарет, закурил и потрепал кобылку по холке:
– Привал, Дуся! Можно покурить и оправиться…
* * *
Пламя ухнувшего за спиной взрыва обожгло Юрке затылок, а доли секунды спустя его полностью накрыло взрывной волной, отшвырнув далеко вперед.
Какое-то время он лежал, зарывшись лицом в снег, оглушенный и не понимающий: где и почему находится? Затем он перекатился на спину, подтянул колени и с усилием принял сидячее положение.
Прислушался к ощущениям. В ушах до звона шумело, однако иных болевых симптомов вроде как не наблюдалось.
Юрка поднялся и машинально сделал несколько шагов назад, стараясь точно попадать в свой же след. Но, уткнувшись взглядом в развороченное взрывом, обезноженное до культей тело Гейки, он снова бухнулся на колени и мощно, выворачиваясь наизнанку, стравил.
Только после этого пришло наконец осознание, что они, того не ведая, забрели на самое настоящее минное поле. И от такого осознания Юрке только теперь сделалось по-настоящему, по-животному страшно.
Текли минуты…
Он так и продолжал стоять на коленях, не рискуя даже просто пошевельнуться.
Текли минуты…
К всепоглощающему чувству страха стало чувствительно подмешиваться всепроникающее чувство холода.
Текли минуты…
Страх постепенно сдавал позиции, уступая заторможенному безразличию, а вот чувство холода, напротив, все более усиливалось. В мозгу отчетливо прозвучала беззаботно-оптимистичная Гейкина фраза: «Вот сперва отогреемся малёха, а там – пожуём-увидим».
«Да, нужно как можно быстрее развести костер. Иначе я… иначе мне… Да, вокруг мины. Но нельзя же просто сидеть здесь и, ничего не предпринимая, тупо дожидаться смерти. От холода я вполне мог загнуться и в Ленинграде. Стоило проделывать такой путь, чтобы?.. Значит, надо идти… Ах да, спички. После последнего перекура они остались в бушлате Гейки».
Юрка опустился на четвереньки и, стиснув зубы, пополз к неглубокой воронке, в которой разметалось изломанное, еще каких-то десять минут назад полное жизни тело.
Отвернув голову, чтобы не видеть застывших распахнутых стеклянных глаз, замерзшими руками он принялся шарить по Гейкиным карманам – сначала наружным, затем внутренним. Итоговый улов составили: почти пустая пачка папирос, неполный коробок спичек, финка с наборной ручкой и невесть откуда у Гейки взявшаяся книжица-пропуск на имя учащегося ленинградского ФЗУ № 33 Лощинина Василия Ивановича.
Негусто. Учитывая, что главные, на вес золота, ценности – продукты и пистолет – остались в вещмешке, который взрывом сорвало с Гейкиного плеча и отбросило в сторону метров на десять. Казалось бы, что такое десять метров? Пустяк. Но этот «пустяк» следовало прошагать по минному полю.
«Ничего, – решил Юрка. – Если живым доберусь до леса, разведу костер, отогреюсь слегка, затем найду какую-нибудь длинную ветку, вернусь по своим следам обратно и попробую подцепить мешок».
Принять решение было много легче, чем начать исполнять его.
Юрка предельно осторожно вернулся к месту своего финального падения и с тоскою всмотрелся в, казалось бы, такую близкую – рукой подать! – кромку леса. Вот только видит око, да зуб… В какой-то момент взгляд его задержался на одинокой кривенькой березке, сиротливо смотревшейся на фоне выстроившегося в линию густого сплошного ельника.
