– Осенью 1943-го. Сразу, как только представилась возможность, кинулся к вам, на Рубинштейна, – а дома-то и нет. Ни самого дома, ни тебя с Ольгой… Где бабушку-то похоронили?
– В крематорий кирпичного завода я ее отволок. Глагол, хоть и грубый, но наиболее точно соответствующий действительности. Подхоронить к маме с дедом – некого было просить.
– Это где ж такой завод?
– На Средней Рогатке. На его месте после войны Парк Победы отстроили
[42]
.
– Значит, без могилки осталась, горемычная? Э-эх, жизнь ты наша, скотейно-первостатейная. Значит, в какой-то момент вы совсем одни остались?
– Да. Думаю, кабы не оставшиеся февральские бабушкины карточки, не выжили бы. Но все равно трудно было. Опять же Ольга постоянно плакала. Бабушка умерла буквально на ее глазах, тут уж Северным полюсом не отбрешешься.
– Каким полюсом? При чем здесь?..
– Когда отца арестовали, Ольке наплели, что его срочно в командировку отправили, на Северный полюс. А когда маму убили, наврали, что она туда, к нему, на помощь поехала.
– И что же, верила она?
– Верила. А как не верить, если бабушка все это время письма ей писала от лица родителей. Специально на главпочтамт ходила, покупала там марки дорогие, с кораблями и белыми медведями, и оттуда на наш адрес отправляла.
– Да-а… Героическая была женщина Ядвига Станиславовна. Юра, а бабушка перед смертью ничего тебе не рассказывала о тетрадях?
– Каких тетрадях?
– Ты знал, что у вас в квартире имелся тайник? – по-одесски, вопросом на вопрос, ответил Гиль. – Твоим дедом сооруженный?
– Тайник? – преувеличенно удивленно переспросил Барон. – Ничего себе! Погоди, дед Степан, но ведь у нас был обыск? Как же энкавэдэшники его не нашли?
– Так ведь не зря твоего деда именовали на кафедре «наш Кулибин»! Профессор Кашубский смастерил тайник вскоре после революции, резонно опасаясь налетов и экспроприации. Там они с Ядвигой Станиславовной хранили кое-какие фамильные ценности – памяти ради и на черный день. В конце 1940-го я попросил твою бабушку схоронить в тайнике свои записи. И, судя по всему, именно из-за этих тетрадок все несчастья на вашу семью и обрушились. Так что крепко виноват я перед тобой, Юра. Перед тобой и…
– Не надо, дед Степан. Ни перед кем ты не виноват. Это время такое было. Сволочное.
– То-то и оно! Всякий раз, когда мы делаем нечто, не соответствующее нашей морали и убеждениям, мы обязательно сваливаем вину на время. Дескать: а что делать? Время такое!
Последние слова Степан Казимирович произнес с заметной одышкой. Учуяв это, Барон тревожно посмотрел на старика, и тот виновато признался:
– Ох, Юра, устал я что-то шоркаться. Присесть бы где, отдышаться малость?
Барон заботливо подхватил Тиля под локоток, огляделся, но ни единой лавочки окрест не обнаружил. Зато на противоположной стороне улицы сыскалась зазывная ресторанная вывеска.
– А давай-ка мы с тобой в ресторацию завалимся? Там и посидим. Заодно встречу отметим.
– Да вроде как стар я уже для рестораций. Опять же, вряд ли в такое время свободные места сыщутся.
– Чтоб нам, таким красавцам, да не сыскались?..
На ручку входной двери и в самом деле была наброшена табличка «Мест нет».
Впрочем, Барона это обстоятельство нимало не смутило – он требовательно забарабанил по стеклу, и некоторое время спустя на пороге нарисовалась фигура швейцара. С холеной физиономии коего считывалась вселенского масштаба скорбь вкупе с сопоставимых размеров раздражением.
– Грамоте обучены? Или зрение плохое?
– Встречный вопрос: а ты, папаша, вежливости обучен? Или тоже зрение плохое? – На втором вопросе Барон, демонстрируя чудеса престидижитации, засветил невесть откуда нарисовавшийся в его руке червонец, который тут же очутился в накладном кармане швейцаровой как бы ливреи.
– Виноват, товарищи! Ошибочка вышла!
– В таком случае, не мешкая, приступим к работе над ошибками. Милейший, мне и моему старшему товарищу между прочим – пенсионеру союзного значения, нужен столик на двоих. Где потише. У нас, к несчастью, аллергия на ресторанную музыку.
– Понимаем. Организуем. Останетесь довольны.
– Меню читать не станем. Доверимся вашему кулинарному вкусу.
– Постараемся оправдать.
– Прекрасно. Тогда веди нас, таинственный незнакомец!
– Милости просим!
– Последнее – излишне. Ибо ассоциации – нездоровы.
– Извините, как? Недопонял?
– Ильфа с Петровым читал?
– Пардон, не доводилось.
– Понятно. «Милости просим» – так именовалась погребальная контора в уездном городе Старгороде. Впрочем, это неважно. Загружаемся, дед Степан…
* * *
Стараниями «начинающего литератора» Грибанова Владимир Николаевич добрался до ДК коммунальщиков лишь в начале девятого.
И – увы и ах! – застал в актовом зале одну только уборщицу.
– А что, встреча с Гилем закончилась?
– Эка ты спохватился, милай! Минут сорок как.
– Черт! Обидно. Вы случайно не знаете, Степан Казимирович сразу домой поехал?
– Присылали за ним казенную машину. Но старик отказался. Не беспокойтесь, говорит, меня молодой человек проводит.
– Что за молодой человек?
– А я почём знаю? Когда все потащились на сцену книжки подписывать, тот, который молодой, тоже пошел. Гиль, как его увидал, ажио затрясся весь.
– В каком смысле «затрясся»?
– Вроде удивился шибко. Вот они потом обоймя и ушли.
– Что ж, спасибо за информацию. А это – вам.
Кудрявцев протянул обалдевшей уборщице купленный по дороге букетик гвоздик, спустился в фойе и добрел до вахты. Где, махнув корочками, экономя время и двушку, попросил воспользоваться телефоном.
Трубку в квартире Гиля сняла домработница.
– Алё! Хто это?
– Добрый вечер. Степана Казимировича можно?
– Нету его.
– Как? Еще не вернулся?
– Сама не знаю, и где его черти носют!
– Вы не могли бы попросить его перезвонить мне по возвращении?
– А чего ж? За попросить денег не берем. Хотя и надо бы.
– Найдется чем записать номер?
– Щас. Погоди… Говори!
