— Грета всегда злится.
Это так, но это ничего не меняет.
— Может, мне поговорить с ней… Не знаю, я так запуталась. Мне кажется, мир перевернулся с ног на голову, и я не могу придумать, как вернуть все на место…
Эмма пожала плечами:
— Никто тебе не запрещает позвонить ей, но думаю, она не станет слушать.
Прочь
Иногда бывает страшно видеть то,
чего не видят другие, потому что ты не можешь
повернуться к другу и воскликнуть:
«Глянь, как красиво» или в ужасе схватить руку
подруги и прошептать: «Смотри, какой ужас».
Только те, кто любит нас по-настоящему,
могут поверить в то, что мы видим,
могут понять наш страх, отправиться
с нами в путь, создать место, куда мы можем вернуться.
Нам ведь тоже это нужно, как всем другим людям.
Потому что мы не можем видеть то, что случится,
но только то, что уже случилось,
и мы не знаем своего будущего, но иногда
мы можем видеть ваше, написанное ветром.
Гвидо провел в полицейском участке пять часов. Он ждал перед закрытыми дверями, говорил с людьми в форме, заполнял бланки и снова ждал.
— В этом районе у нас каждый месяц двести таких случаев, как ваш, — объясняли ему люди в форме.
Ровная интонация, скучающий взгляд. Папка с бумагами исчезла в железном шкафу, потонув в ворохе таких же документов, и закрылась еще одна дверь.
Гвидо медленно шел по улицам Корвиале, сунув в карман копию своего заявления об акте вандализма, совершенном неизвестными. Ну какие неизвестные! Он прекрасно знал, кто побывал в его мастерской. Просто у него не было доказательств. Он свернул на улицу Джентилини под мигающим светом уличного фонаря. Зажигались огни, наступал вечер и уносил прочь день, который надо было просто стереть из памяти. Бывают в жизни и такие дни, когда не происходит ничего хорошего. Веки набухают и заставляют забыть о небе. Гвидо и забыл о нем. Он шел опустив голову, глядя на мелькание своих ботинок на асфальте среди окурков и клочков бумаги, и чувствовал, как подступает тошнота от убожества этой никому не нужной городской окраины. И вдруг он услышал смех, разносившийся далеко по пустынной улице. Он узнал голос сына. Ему вторил другой, более мягкий голос. Гвидо поднял голову и только теперь заметил, что стоит на пороге мастерской. Ее стены снова стали белыми, пол бы вымыт, велосипеды стояли ровно в ряд. Грета и Ансельмо работали весь день, они были выпачканы с головы до ног краской и пылью, но их лица светились счастьем.
— Привет, папа, — улыбнулся Ансельмо.
— Добрый вечер, — поздоровалась Грета.
Гвидо почесывал седую бороду и любовался светом их глаз.
— Вы тут уже все убрали… — сказал он рассеянно.
— Почти все, — подтвердил Ансельмо.
Диван и радио починить было невозможно. Гвидо меланхолично посмотрел на изуродованную мебель и обломки пластмассы. Потом снова перевел взгляд на сына. В его взгляде была гордость.
— Есть хотите?
— Я — да.
— И я.
— Идите поешьте. Я тут закончу…
Ансельмо и Грета вышли из мастерской и покатили на своих велосипедах по вечерним улицам. Одежда и волосы — в пятнах белой краски. В кармане — немного денег, которые Гвидо дал им на пиццу, не зная, чем еще выразить благодарность.
— Пойдем к Ремо? — предложил Ансельмо, медленно крутя педали бок о бок с Мерлином.
— Где это?
— Ты никогда там не была?
Грета покраснела — она всегда ела дома. Ее мать считала глупостью тратить деньги на еду в ресторанах: работая в одном из них, она приносила домой горы остатков.
— Нет.
— Это недалеко. Там есть столики на улице, а пицца тонкая и хрустящая.
Грета представила, как она сидит напротив Ансельмо, перепачканная краской, и ест тонкую и хрустящую пиццу. Оба велосипеда привязаны к одному столбу, а они вдвоем за столиком под весенними звездами.
— Хорошо, — пролепетала она, краснея еще сильней.
Строго говоря, это было ее первое свидание. Она всегда думала, что, готовясь к нему, нужно непременно провести несколько часов перед зеркалом, долго выбирать подходящее платье, найти сумку в тон туфлям, решить, что говорить и что делать при встрече. Она же была испачкана хуже каменщика, а времени перед свиданием у нее было так мало, что она едва успела вымыть руки.
На светофоре зажегся красный, и они остановились.
Ансельмо смотрел, как она съежилась на своем велосипеде — с рюкзаком за спиной, в ботинках, забрызганных краской. Маленькая и сильная — в обрамлении бесконечной ночи на окраине большого города.
Она была очень красива. Как редкая звезда, бросающая вызов тьме своим бледным светом. Как родинка, затерянная в центре подбородка в одинокой вселенной ее лица.
— Идеальный круг.
— Что?
— Твоя родинка — идеальный круг.
Грета смущенно опустила глаза и закрыла родинку рукой, как делала всегда, представляя, что ничего там нет.
— Я ее ненавижу.
Ансельмо убрал руки с ее подбородка, как будто перевернул страницу книги, которая слишком долго оставалась раскрытой на одном и том же месте:
— Напрасно. Она идеальна.
Он приблизился к ее губам, заслонив собой мир вокруг. Шахматная доска окон в многоэтажках, синюшный свет фонарей на обочине, тонкий серп недавно взошедшей луны — все исчезло в его тени. Грета распахнула глаза, пытаясь пробиться сквозь темноту этого поцелуя, который был так близко, что казался нереальным, но в миллиметре от его губ ее ослепил резкий луч света.
— Они здесь, командир, — прохрюкал голос человека, невидимого из-за света фары. — Мы их нашли.
Эмилиано догнал своих подельников, спрыгнул с гоночного мотоцикла и подошел к Ансельмо:
— Ничего не хочешь мне сказать?
Ансельмо молчал, рукой подталкивая Грету за свою спину.
— Молчишь? Молодец. Ты должен молчать. И твой отец тоже. Вы оба должны молчать.
Эмилиано сжал пальцы в кожаной перчатке, собираясь ударить Ансельмо кулаком по лицу. Тот увернулся от удара с удивительной ловкостью. На помощь командиру тут же пришли двое других. Они попытались схватить Ансельмо сзади, но он выскользнул из их рук как ветер. Он наклонился к Грете, чтобы вытащить ее из схватки, обхватил за талию и посадил на свой велосипед раньше, чем кто-либо из парней успел тронуть ее пальцем. Правда, Штанга схватил ее за рюкзак и резко потянул, сорвав его с худых плеч. Молния расстегнулась, все содержимое рюкзака вырвалось наружу и полетело на землю. В дожде предметов мелькнул тайный дневник Ансельмо.
