– Это не бренди, – услышала я свои слова, будто голова моя говорила на автомате. – Бренди не содержит гидросульфит калия и серный ангидрид.
Мои вкусовые рецепторы определили наличие этих веществ. Я была уверена.
Эти химикаты были одобрены тридцать лет назад Священной канцелярией в качестве стерилизаторов, консервантов и антиоксидантов для вина, используемого на святом причастии.
И не только в Риме, но и англиканской церковью.
Кто-то стащил это вино из часовни.
Просто здравый смысл и логика.
– Очень хорошо! – произнесла Джумбо, медленно появляясь передо мной в фокусе. – Нам надо быть более честными, Гремли.
Гремли оказалась невысокой девочкой с одутловатым лицом, рыбьими губами и угодливой сутулостью.
– Аргх, – издала она гортанный звук, будто она – творение доктора Франкенштейна.
Интересно, она притворяется или у нее и правда такой голос?
– Ты нас напугала, – продолжила Джумбо. – Мы было подумали, что ты склеила лыжи.
– Извини?
– Склеила лыжи. Дала дуба. Сыграла в ящик. И так далее. С девочками твоего возраста такое случается. Слабость конституции. Недиагностированные сердечные проблемы. Фьюить! И баста.
– Это не про меня, – возразила я, пытаясь встать на ноги. – Я здорова, как лошадь.
Мой голос доносился до меня, словно эхо из другой комнаты.
Джумбо толкнула меня назад указательным пальцем. Я была обессилена.
– Расслабься, – сказала она. – Ты среди друзей.
Так ли? Я перевела взгляд с ее лица на Гремли.
Должно быть, мои сомнения были очевидны.
– Мы друзья, – подтвердила она. – Конечно. Ты же дочь Харриет де Люс, верно?
Молчание было моим ответом.
– Ей здесь поклоняются, как святой, знаешь ли. Разве ты не видела в холле ее святилище?
Я сглотнула и отвела взгляд в сторону окна. На моих глазах проступили слезы.
– Свет… – произнесла я.
– Мы все сочувствовали тебе, когда узнали про твою мать, – добавила Джумбо, прикасаясь к моей руке. – Нам ужасно жаль. Тебе, должно быть, особенно трудно, бедняжка.
Тут я не выдержала.
Я вскочила на ноги, вылетела из комнаты и, ничего не видя, понеслась в маленькую комнатушку в конце коридора, которая, как я впоследствии узнала, именовалась «Картимандуя».
Там я забаррикадировалась в одной из двух кабинок, села на унитаз и хорошенько проревелась.
Успокоившись, я высморкалась в туалетную бумагу, умылась и старательно освежилась с помощью карболового мыла.
Что за неделя!
Одни только последние несколько минут оказались катастрофическими. Я нарушила как минимум три из десяти заповедей, десяти «Не…» британских школьниц: я заплакала, глотнула алкоголь и упала в обморок.
Я изучала свое отражение в мутном зеркале.
Лицо, которое туманно, но непокорно смотрело на меня, было сборной солянкой из де Люсов: смесь черт отца, тетушки Фелисити, Фели, Даффи – и главным образом Харриет. В резком свете ламп, моргавших надо мной, оно напомнило мне, но лишь на миг, одно из этих опрокинутых лиц Пикассо, которые мы видели в галерее «Тейт»: бледная кожа и калейдоскопическая мешанина.
Это воспоминание вызвало у меня улыбку, и наваждение прошло.
Я подумала о выцветших, колеблемых сквозняком плакатов военного времени, висящих в кондитерской мисс Кул на центральной улице Бишоп-Лейси: «Держись!», «Не унывай!» и «Вперед!».
Я сделала глубокий вдох, расправила плечи и отдала сама себе честь.
«Отец гордился бы мной сейчас», – подумала я.
– Служи, Флавия, – сказала я себе сама, поскольку его не было рядом. – Служи, де Люс.
Ван Арк беспокойно шныряла по коридору.
– Бип-бип? – спросила она.
– Бип-бип, – ответила я.
– Теперь у тебя есть друг, – сказала она, когда мы медленно спускались по лестнице.
Я все еще была не в настроении для шуток.
– О?
– Джумбо считает, ты – что надо, – объяснила она. – И не только потому что ты дочь Харриет де Люс. Она приглашает тебя на Малую общину сегодня вечером.
– Малую общину?
– У нее в комнате. После наступления комендантского часа. Только самые близкие друзья.
Мне следовало догадаться.
Трудно выглядеть заинтересованной, когда хочешь спать, но я развила эту полезную способность во время особенно продолжительных проповедей викария в Святом Танкреде, посвященных теме спасения души. А теперь я могла использовать ее на практике.
Для начала надо уставиться прямо в глаза преподавательнице, периодически кивая в ответ на ее слова. Можно даже притвориться, что делаешь заметки.
Потом надо упереться локтями в крышку стола и положить подбородок на сложенные ладони, словно размышляя над глубокой мудростью ее слов.
С помощью этих нехитрых приемов я могла ненадолго вздремнуть, полагаясь на веру (вот она, снова вера!), что я проснусь, если ко мне обратятся напрямую. Но этого никогда не случалось. За всю письменную историю учитель никогда не обращался с вопросом к внимательному ученику.
Обман ли это? Что ж, да. Полагаю, да, но как по мне, в любви и образовании все средства хороши.
За весь день я ничего не выучила, но хотя бы немного поспала, так что, когда закончился последний урок (по какому-то совпадению, им оказалась математика), я чувствовала себя на удивление свежей.
К ужину новизна моего появления начала утрачивать остроту. Почти все девочки обменялись со мной словом-другим, каждый раз прикасаясь к моей руке, словно я талисман, который нужно потереть, а те, кто этого не сделал, хотя бы перестали на меня пялиться.
Несмотря на веселую компанию, я очень хотела остаться одна. Скорее бы вечер.
– Ты в порядке? – спросила ван Арк. Это уже становилось ритуалом.
– Да, – ответила я.
Я искала предлог, чтобы уйти: усталость, путешествие, нерегулярное питание, нехватка сна и так далее.
Я не упомянула причину, по которой на самом деле хотела остаться одна и которая заключалась в том, что мой разум отчаянно нуждается в одиночестве, чтобы проявить все, на то способен: поразмыслить о неожиданном и прискорбном (но завораживающем) явлении трупа в «Эдит Клейвелл».
Подобно мистеру Грэдграйнду из «Тяжелых времен», я нуждалась в фактах – только в фактах. Хотя школьный учитель был вымышленным персонажем, придуманным Чарльзом Диккенсом, мне казалось, я слышу его сухой голос, бубнящий у меня в голове: «В этой жизни нам не нужно ничего, кроме фактов, сэр; одних только фактов!»
