И все это было запрещено. Мне дали ясно понять, что я не должна ни при каких обстоятельствах задавать вопросы любой девочке из мисс Бодикот о ней самой и о других девочках: очень разумное правило, если подумать как следует. Это единственный способ, с помощью которого те из нас, кого избрали для службы, могут держать в тайне свои дела. Те ученицы, кто ни в чем не замешан, – дневные девочки, – просто наше прикрытие.
Они – трутни, а мы – пчелиные матки.
К таким выводам я пришла.
Все это часть великой игры, в которой мы рядовые игроки. Правила неписаны, и мы сами должны о них догадаться: огромный лабиринт, который должна пройти каждая из нас в полном мраке, путем проб и ошибок.
Как это все ловко придумано!
Что, если это все – просто большая мистификация специально для того, чтобы испытать меня? Что, если все, кроме меня, играют роли?
Но нет, напичканная наркотиками Коллингсвуд была слишком реальна. Страх, который я увидела в ее глазах, невозможно имитировать.
– Ты очень спокойна, – заметила Джумбо. Мы так долго молчали, что я чуть не забыла, что она до сих пор здесь.
Я взглянула ей прямо в глаза.
– Знаю, нам запрещено задавать личные вопросы, – сказала я, – но как насчет безличных вопросов? Рейнсмиты – не ученики. Можно ли спросить тебя насчет них?
Этот вопрос уже сам по себе был рискованным. Я осознавала, что Джумбо, будучи старостой, не должна быть скомпрометирована; что ее нельзя просить нарушить правила.
Британскую империю – даже в Канаде – строили не трусы.
Словно солнце после дождя, теплая улыбка разлилась по лицу Джумбо.
– Превосходно! – сказала она. – Высший балл. Конечно, можно.
У меня возникло такое чувство, будто я только что выиграла в Ирландском тотализаторе
[23]
.
По ее словам о шампанском и пирожным я уже догадалась, что Джумбо недолюбливает Дорси Рейнсмит: что если говорить о родстве душ, я уже одной ногой ступила в эту дверь.
– Что они сделали с Коллингсвуд? – осторожно начала я.
– Увезли ее на «скорой», – ответила Джумбо. – Еще до восхода солнца. Я видела из окна.
– Но куда?
– Одному богу ведомо, – ответила Джумбо. – Могу сказать только, что мисс Фолторн и Фицгиббон поехали с ней.
Мне показалось, будто меня ударили в солнечное сплетение.
Мисс Фолторн!
Но в этом есть смысл, не так ли? Я видела, как она садится в машину Райерсона Рейнсмита на Данфорт-авеню. Что могло быть более прямым подтверждением того, что они заодно?
– Что мы будем делать?
Прищурившись, Джумбо медленно возвела очи горе – к пухлым облакам, лениво плывущим по яркому синему небу.
– Ничего, – ответила она.
– Ничего? – моя реакция была такой же быстрой, как передача в теннисе.
– Ничего. Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам.
– То есть?
– Думай что хочешь.
Как это раздражает! Как ужасно…
На миг я испытала соблазн бросить на нее вызывающий взгляд, но сумела отвести глаза в сторону и придержать свое мнение при себе.
– Ты напоминаешь мне мою сестру Даффи, – заметила я.
– Отлично, – ответила Джумбо и с этими словами встала на ноги, отряхнула юбку и, не оглядываясь, поспешила к задней части школы.
Я смотрела, как она уходит, и меня охватила печаль: наполовину светлая, наполовину грустная, трудно поддающаяся описанию. Полагаю, я питала великие надежды, что мы с ней вопреки всему станем большими друзьями и все секреты Вселенной, а также женской академии мисс Бодикот развернутся передо мной, словно огромная карта.
Но этому не суждено случиться. Я – это я… она – это она… и мир таков, каков он есть, – у меня все время было это неприятное подозрение.
Я вспомнила о словах, которые однажды Даффи процитировала в гостиной в качестве подарка на день рождения отца:
«Нет человека, что был бы сам по себе, как остров; каждый живущий – часть континента; и если море смоет утес, не станет ли меньше вся Европа?»
Не могу полностью согласиться со старым добрым Джоном Донном. Еще никогда в своей жизни я не чувствовала себя таким островом, как сейчас.
Я – утес, смытый в море.
С дрожащими губами я поднялась с травы и пошла куда глаза глядят – куда угодно, подальше от школы.
По правде говоря, мне надоело быть заложницей собственных эмоций. Мне нужно почувствовать твердую землю под ногами, занимаясь наукой, а не впадать во власть выделяющей влагу железы. В основе своей, если подумать, все сводится к химии, и химия должна быть чудом, а не печалью.
Я нуждалась в новом посвящении: снова работать мозгами, а не слезными железами, руководствоваться холодной логикой, несмотря ни на что. «И будь что будет», как однажды выразилась миссис Мюллет.
Я не могла не улыбнуться при этом воспоминании, и через минуту-другую жизнь снова наладилась. Это магия, которую я еще не понимаю до конца.
К этому времени я добралась до дальней границы хоккейного поля, отмеченной преимущественно стенами и заборами прилегающих владений. В середине высокого забора имелась небольшая калитка, которая вела в неведомые дали. Я открыла ее и просочилась наружу, оказавшись на узкой тропинке, по обе стороны которой были высокие обветшалые кедровые изгороди. Я повернулась боком и пошла, стараясь не касаться неприятной влажной листвы, напоминавшей поникшие страусиные перья в руках у статистов на викторианских похоронах. Отвратительно воняло кошками.
В дальнем конце тропинка выходила на вымощенную камнями и огороженную площадку, которая, по крайней мере зимой, заливалась водой и превращалась в уличный каток. Когда-то это могли быть теннисные корты, но бетонное покрытие давно уже потрескалось и поросло дикой травой.
– Осторожно!
Услышав металлический шорох за спиной, я дернулась, точнее, отскочила в сторону, и увидела маленькое пушечное ядро – фигурку в школьной форме на роликовых коньках, в старых черных солнечных очках и с бешено прыгавшим йо-йо на нитке.
Тем не менее я сразу ее узнала. Это оказалась Гремли.
– Извини! – прокричала она, чуть не задев меня, пронеслась мимо и вошла в крутой правый поворот; ее ноги сложились, как ножницы, и она выглядела так, будто родилась на коньках.
